Юрий Козлов - Наши годы

Я хотел сказать ему, что хоть у меня не предвидится никакой свадьбы, лишь вторично бросившая меня Ирочка маячит в прошлом, я не могу, не могу смотреть на других девушек, бездумно слоняться по пляжам, не могу, несмотря на то что совершенно свободен в отличие от жениха Игоря. Но он бы спросил: а почему? И я бы не смог ответить.

Поэтому я сказал другое:

— А где гарантия, что тебе будет хотеться, чтобы жена была рядом всю оставшуюся жизнь, если ты ее сейчас — до свадьбы — не любишь?

— Такой гарантии быть не может, — ответил Игорь, — а люблю я ее или нет, это не твоего ума дело!

— Ты… — я подыскивал подходящее слово.

— Хочешь оскорбить? Подраться? Чтобы нас отсюда выкинули, как крыс? Петя, — дружески склонялся Игорь, — я ведь не виноват, что у тебя нелады с этой… Что она без конца тебя посылает. И давай вообще не будем говорить в пивной о любви! — Он восхищенно замахал руками. Сквозь столики к нам пробиралась девушка в великолепных белых брюках. Лицо, правда, было не очень запоминающимся. Загорелое, как и у всех девушек в Ялте в это время года.

Я с удовольствием оставил их вдвоем. На прощание Игорь сказал:

— Не переживай за мою нравственность, Петя. Лучше выпей на посошок. Выпьем… Оленька, да? За нашу молодость!

Я вышел на солнце. В Ялте нить понимания жизни у меня в который раз прервалась. Я словно опять ждал и не мог дождаться письма из Нальчика. Вновь приходилось вязать узелок. Быстро зашагал в сторону переговорного пункта.

Народу в этот час было мало. Кабина под номером «4» оказалась свободной. Телефон в этой кабине соединял с Москвой бесплатно, не надо было каждую секунду опускать пятнадцатикопеечную монету. «Совестью города Ялты» называли автомат немногие посвященные в его тайну.

Набрал служебный номер Ирочки.

Я выпил всего две кружки пива, но воспоминания ходили темными обидчивыми волнами, сердце ухало, словно колокол. Больше всего на свете мне хотелось услышать Ирочкин голос. Разговор с Игорем о любви и долге я затеял, чтобы как-то разобраться, смирить себя, привыкнуть к мысли, что, если тебе признаются в любви, в ответ на твое признание, читают древнее восточное четверостишие: «Запутана любовь, подобно косам ив. Любимый мой, вернись, не углубляй разрыв! За мною нет вины, как нет и за тобою. Зачем же врозь любить, сердца о боль разбив?» — а когда ты предлагаешь пожениться, посылают к чертовой матери, просят никогда больше не звонить, — это естественно, по крайней мере, объяснимо. Ирочка, возможно, любит меня, но выйти за меня замуж возможным не считает. Не та любовь. Кого-то она, возможно, любить не будет, но замуж за него с удовольствием выйдет. Такова жизнь?

Снова и снова набирал номер. Все здесь было бессмысленно без Ирочки. Мучительно хотелось, чтобы она была рядом. Купалась бы со мной в море, сидела рядом в летнем кинотеатре, а после мы бы ходили по улицам, болтая всякую чепуху. Прижимаясь лбом к прохладному стеклу, я вслушивался в протяжные гудки, но никто не поднимал трубку на тринадцатом этаже газетно-журнального комплекса. «Совесть города Ялты» не могла соединить меня с Ирочкой.

Узелок так и не завязался.

…Отставив кружку, выбрался на улицу. Побежал в сторону газетно-журнального комплекса, переливающегося на солнце, словно космический граненый стакан. Я возвращался туда, откуда полчаса назад ушел — якобы в библиотеку, — чтобы немедленно увидеть Ирочку. Увидеть — и все решить! Я понимал: возможно, меня ждет унижение, но выхода не было.

Взмыл на лифте вверх, ворвался в кабинет. Пусто. Набрал домашний Ирочкин номер, где застать ее было почти невозможно. Других Ирочкиных телефонов я не знал. Ответа не было.

Все было как тогда в Ялте. Только на этот раз я был в Москве.

Последний раз я был в Хатанге совсем недавно — этим летом. Летели вдоль реки на вертолете. Внизу темнела вода, по берегам цвела тундра. Вверху было ослепительное небо, дикие серые гуси летели параллельно с вертолетом. Потом резко взяли вниз. Вскоре мы оказались над самой дельтой. Огромная синяя Хатанга разорвалась на многие ленточки. Между ними клочки цветущей тундры, словно кусочки яркого ситца. Дикие серые гуси пропали из виду, впереди пылало солнце над ровной и бесконечной поверхностью воды — Хатанга впадала в океан.

Аэропорт Хатанги мало чем отличался от других северных аэропортов. По краям стояли красно-белые «Илы» — ледовые разведчики. Вдоль взлетной полосы сновали вездеходы.

Мы приземлились в Хатанге в пять утра по местному времени. Буфет не работал, газетный киоск тоже. Я сидел на скамейке, смотрел в окно. К нашему большому самолету тем временем подъехал бензозаправщик. Человек в куртке с поднятым капюшоном забрался на крыло.

На стене красовалась декоративная карта авиасообщения Красноярского края. Хатанга — самый верх, самый север.

От Хатанги до Анадыря еще три, что ли, часа.

Соседушка на сей раз вышла из самолета. Я хотел найти ее в зале ожидания, но не нашел. Зато увидел в окно. Она гуляла по аэропорту, набросив на плечи легкую шубку, и мороз — тридцать градусов — был ей нипочем.

Соскочил с крыла человек. Бензовоз отвалил. Объявили посадку.

— Ты в снегу, — сказала Таня. — Снимай шубу, я отряхну снег.

— Что ты, — скинул шубу, бросил на пол в углу. — Сама высохнет.

— Я к тебе пришла, — сказала Таня. — Но ты не рад.

— Я рад. Только…

— Не ждал, что я приду?

— Да. Не ждал. Точнее, не надеялся.

— И теперь не знаешь, что со мной делать? — улыбнулась она.

— Подожди, — попросил я. — Дай отдышаться.

Она сидела в кресле, которое мы с Сережей Лисицыным склеили из выброшенных каким-то удальцом обломков, можно сказать, вернули из небытия. Я прыгал на одной ноге возле двери — стягивал валенок. Наконец стянул его, но под валенком был сырой носок, а сырые носки я всегда сушил на батарее. Но батарея находилась под окном, а около окна в кресле, склеенном из обломков, сидела Таня — стройная, раскосая Таня, неправдоподобно азиатски красивая и смуглая «Невеста Севера» — танцовщица, очерк о которой я намеревался закончить завтра, а точнее, сегодня утром. Лампа горела на письменном столе, освещая черное окно, белые стены, этажерку с книгами, угол кровати, застланной куском шкуры белого медведя. Я снова прыгал, как кретин, стаскивая второй валенок.

— Отдышался? — спросила Таня.

— Вполне, — я попытался улыбнуться, изображая радость. Не знаю, правда, какая получилась улыбка. Во всяком случае, не самая непосредственная. — Обидно, — сказал я, — что я сегодня дежурил. Ты давно меня ждешь? Который уже час?

— Половина двенадцатого, — ответила Таня. — Только это не имеет значения. — Расстегнула ремешок, сняла часы, положила на стол.