Юрий Козлов - Наши годы

— Здравствуй, Петя, — приветливо поздоровался. — Давно тебя не видел. Ездил куда?

— В Киев.

— В Киев, — вздохнул он, — а лучше бы в Париж.

— Это вы в Париж, а я рылом не вышел.

— Хотел позвать Ирину на футбол, — закрыл тему городов Владимир Антонович, — неожиданно сунули билеты. Позвонил — не отвечает, думал, может, собрание какое. Зашел, а тут пустыня. Четвертьфинал Кубка кубков. Наше «Динамо» играет со шведами. Ты, случайно, не болельщик?

Я пожал плечами. Футбол я смотрел по телевизору. Да и то только чемпионаты мира.

— А то пошли?

— Я? С вами?

— Со мной, — он посмотрел на меня с недоумением. С чего это я кобенюсь? Вряд ли они с Ирочкой обсуждали мою персону.

Я смотрел в светлейшие его, спокойнейшие глаза и люто ненавидел его.

— Хорошо. Все равно делать нечего. Вечер — псу под хвост. Пошли.

Он вежливо улыбнулся, не реагируя на мое хамство.

Лязгнув, лифт остановился на нашем этаже.

Я смотрел в литой затылок Владимира Антоновича, различая сквозь светленькие волосы нежную розовую кожу, одновременно следя, как вспыхивают и гаснут на табло над дверями цифры: 12, 11, 10, 9, 8, 7, 6, 5, 4, 3, 2, 1.

Приехали.

В начале марта я получил письмо от Тани. «Подумай вот о чем: раз ты в газете работаешь, возьми командировку, прилети сюда ко мне? Посмотришь на нашу жизнь. На оленях покатаемся. Я еще буду здесь неделю. Потом нас всех соберут, будут репетиции, а потом гастроли — сначала в Канаду, потом по Союзу. Скажешь, чего тебе надо, я привезу. А если хочешь, я никуда не поеду. Останусь с тобой. Мне восемнадцать лет, и я уже могу выйти замуж. До свидания, Таня».

Очерк «Невеста Севера» был напечатан три дня назад. С фотографией он занял почти всю четвертую полосу нашей газеты, только колонка для теле- и радиопрограмм и для прогноза погоды осталась справа.

— Неплохой материал, — сказал на летучке редактор, однако посмотрел на меня довольно сурово. То была особого рода скорбная суровость, когда человек сознательно или бессознательно отделяет слова от дела. Слова немедленно умирают в воздухе, дела живут своей независимой жизнью. Летучка проходила у него в кабинете. Редактор все время посматривал в окно. Там стояла слегка припорошенная снегом новенькая, табачного цвета «Волга». Недавно редактор сделался машиновладельцем. — Да, неплохой! — повторил он, повернулся вдруг ко мне: — Как поживаешь, Петя? Доволен жизнью?

Скрытый смысл почудился мне в этом доброжелательном вопросе. Каким-то образом он затрагивал меня, новенькую, табачного цвета «Волгу», обсуждаемый очерк, роман, который я упорно писал по ночам.

— Вполне, — ответил я.

— Ну-ну, — улыбнулся редактор.

Летучка продолжалась.

…Я писал очерк солнечным утром. Сережа Лисицын насвистывал в прихожей, налаживал короткие зимние удочки. Мы собирались на лиман, ловить корюшку. Я чувствовал: очерк получается хороший. Это очень редкое чувство, однако оно знакомо каждому, кто пишет. Я даже позволил себе такую роскошь — прервать работу. Оделся, и мы с Сережей отправились на лиман. До заката ловили, втыкая пойманных рыбок в снег, где они стояли, как свечи. Жаль было невинных рыбок, но потом приходил азарт. На закате вернулись домой. Сережина жена начала жарить корюшку, а часть рыбок оттаивала в раковине, отчего в квартире пахло свежими огурцами. На улице совсем стемнело. Покончив с рыбой, пили чай с вареньем. Тепло, любовь переполняли меня. Даже об Ирочке Вельяминовой вспоминал без прежнего волнения: «Что взять с Ирочки? В конце концов, она женщина. Каждой женщине хочется устроиться в жизни. Ирочке, возможно, как-то слишком уж хотелось. Интересно, что она сейчас поделывает?» Ирочка была далеко, воспринималась отвлеченно. С наваждением было покончено.

…После летучки заглянул к редактору в кабинет. В этот же момент на его столе зазвонил телефон. Разговор был недолгим. Четкими, уверенными «да» и «нет» обходился редактор. Только один раз встревоженно уточнил: «Кожа? Настоящая кожа?» — «Настоящая, настоящая», — видимо, успокоил невидимый собеседник.

— Извини уж меня, — вздохнул редактор, — хочется жить красиво даже в этих суровых широтах.

Он смотрел на меня иронично, и я понял, что к прежним разговорам о смысле жизни, о поиске себя в изменчивом мире возврата не будет. Редактор сильно изменился в последнее время. Раньше как будто сомнения были не чужды ему, теперь же он твердо знал, зачем живет, что надо от жизни.

Он не удержался, снова бросил взгляд в окно на машину. Движения его, жесты сделались вальяжными, плавными. Даже закуривал теперь он не нервно, а с удовольствием, как всего достигший, уверенный в себе человек. Кого-то он мне вдруг напомнил.

— Что, Петро, пришел сообщить, что становишься на крыло?

— В пределах округа. Если отпустите.

— Куда?

— В Иультин. Три материала как минимум. К тому же оттуда давненько ничего не было.

— Иультин? — он пожал плечами. — Извини меня, это не Рио-де-Жанейро. Пожалуйста. Хотя подожди, подожди! Но ты должен лететь на совещание оленеводов! Иультин отпадает.

— Мне надо, очень надо.

— А кого я пошлю на совещание? Зотов в больнице, Исакова сидит дома с ребенком. Разве что Лисицына, так ведь он писать не может. А оттуда нужен отчет строк на триста. Некого мне туда посылать!

— И все-таки мне бы очень хотелось немедленно слетать в Иультин.

— Ну да, и застрять там из-за погоды деньков на десять. Извини меня, не могу рисковать. Дался тебе этот Иультин. Что хоть там?

— Надо.

— Тогда, как говорится, исполать. Лети. Но только после совещания. Передашь материал и лети прямо оттуда.

Он был прав, спорить было глупо.

— Хорошо. — Я пошел к двери.

— Подожди, — остановил редактор. — Раз уж пришел, послушай и меня. Твои последние критические материалы… Про этого завбазой, про ресторанную компанию, потом про этих строителей из управления. Всё ведь взяли на контроль, в каждом случае имело место разбирательство. Так вот, ты сгущаешь краски, извини меня, рубишь сплеча. Это не только мое мнение. И потом для критических материалов существует определенная квота, превышать которую не рекомендуется. Давай-ка отдохнем от критических материалов, хорошо? Ты вот написал про танцовщицу. Напиши теперь про врача, можешь про какую-нибудь библиотекаршу.

— Да не сгущал я краски, наоборот — смягчал. Могу дать объяснение по каждой строчке.

— Не надо, — поморщился редактор, — мы уже это обсудили.

— Конечно. Я здесь ни с кем и ни с чем не связан, могу в любой момент встать на крыло. А многим здесь жить да жить, да?

— У тебя ко мне все? — спросил редактор.

— Да. Я пойду.

— А у меня к тебе нет. Хочешь поехать на Север собкором? Хочешь, в Певеке сиди, хочешь, в Уэлене.