Юрий Козлов - Наши годы

— Это неожиданное предложение. Я так сразу не могу.

— Подумай, подумай, — поднялся из-за стола редактор. — Свобода, покой и воля. Это же, извини меня, исполнение желаний.

— Да, но… — я не договорил. «Да» перевешивало «но».

— Позвони вечерком. Тогда я сразу с утра в окружком. Там есть другая кандидатура, какой-то директор Дома культуры. Писать он, конечно, не умеет. Буду отводить.

Дома я внимательно перечитал письмо Тани: «А если хочешь, я никуда не поеду. Останусь с тобой. Мне восемнадцать лет, и я уже могу выйти замуж».

— Я согласен, — позвонил вечером редактору домой.

— Теперь надо, чтобы согласились в окружкоме, — ответил он, — но я надеюсь, все будет в порядке. Значит, так, сначала совещание оленеводов, потом Иультин, и — вперед! Иультин, — усмехнулся. — Неужели опять неудачная любовь?

— Да нет, — ответил я, — будто бы нет.

— Иультин еще туда-сюда, — усмехнулся опять редактор. — Смотри в Уэлене не влюбись, там край земли. Дальше — Аляска.

— Постараюсь, — пообещал я.

Ночью мне приснилась Таня Ранаунаут. Она неслась по тундре в упряжке белых оленей.

На следующий день я улетел на совещание оленеводов. Два дня светило солнце, погода была прекрасная. Я отправил корреспонденции с летчиками. А когда можно было лететь в Иультин, погода испортилась. Снег повалил как из бездны, началась пурга. Я просидел в переполненной поселковой гостинице полторы недели.

На машине Владимира Антоновича довольно быстро добрались до стадиона «Динамо». Там столпотворение, по газонам ездят милиционеры на лошадях. Пока ехали, молчали. Купленная на чеки, «Волга» Владимира Антоновича и внутри имела иностранный вид. Мне все было ненавистно во Владимире Антоновиче, поэтому я механически переносил ненависть на невинные вещи. Магнитофонные колоночки напоминали ощеренные пасти, часы на руке Владимира Антоновича, словно издеваясь, слепили меня своим блеском. Я пытался вглядеться в лицо Владимира Антоновича, но не было сил. Перед глазами все плыло, вместо его лица — какое-то светло-серое расплывчатое пятно. Мне казалось, и мысли Владимира Антоновича столь же стандартны, качественны и бездушны, как окружающие его вещи. Я ненавидел его — сорокалетнего теннисиста, автомобилиста, внешнеторгового отечественного иностранца, снисходящего до общения со мной, отобравшего по случаю мою девушку. Я ненавидел символ благополучия, им установленный: аккуратную квартиру, домашний бар, слайды, умопомрачительную музыку, разные симпатичные иностранные штучки.

Однако же и странное раздвоение я испытывал.

А давно ли мне самому стал бесконечно чужд этот символ? Давно ли сам я перестал думать, что это замечательно: мчаться на собственной машине по загородному шоссе, обнимать за плечи сидящую рядом девушку, наслаждаться стереомузыкой, лакомиться в ресторане. Мечтать о красивой жизни не запретишь! Таким образом, наметилось в моей ненависти к Владимиру Антоновичу второе — недостойное — русло: почему это у него все есть, а у меня ничего нет? Ни шиша! Почему?

Пока шагали к стадиону, раз десять спрашивали про лишние билеты. «Нет!» — угрюмо буркал я. Владимир Антонович только вежливо и сожалеюще улыбался.

Он вообще держался, как римлянин, — спокойно, с непререкаемым достоинством. Владимир Антонович знал свое место в этом мире. Это для него играли футболисты, для него посверкивали огнями рестораны, ему улыбались встречные девушки. Я подумал, что никогда, ни секунды не думал, даже не надеялся, что что-то в мире происходит для меня. Будь у меня хоть стокомнатная квартира, сундуки денег, все равно вызвать водопроводчика останется проблемой. Никогда не смогу я изящно договориться с автослесарем, чтобы он без очереди починил мою машину. Потому что я из тех, кто всегда стоит в очереди! Неужели и из-за этого Ирочка презирает меня и любит Владимира Антоновича?

Заняли места. Как и следовало ожидать, прекрасные места на центральной трибуне. Внизу зеленело поле, по беговым дорожкам носились мальчишки — подавальщики мячей. Красный закат повис над стадионом. Владимир Антонович внимательно изучал программку с составом игроков. Я курил, тупо уставясь на поле.

— Кубок кубков, — произнес Владимир Антонович. — Как величественно звучит. Почти как Песнь песней.

Я мучительно искал в нем несовершенства, подтверждающие мои мысли, но он был на редкость естествен и дружелюбен. Слова, жесты, движения были точны, красивы. Вот он сбил ногтем пепел с сигареты, вот недовольно посмотрел на часы. Владимир Антонович отдыхал, отвлекался от житейской, служебной, любовной суеты.

На поле выбежали судьи в черных костюмах. Уверенно и бодро устремились они в центральный круг. Народ на трибунах неодобрительно засвистел. Не любят у нас судей.

— Если наши выиграют, выйдут в полуфинал, — объяснил Владимир Антонович. — Хотя вряд ли выиграют. Первый матч в Швеции ноль — два проиграли.

Из раздевалок гуськом выбежали наши и шведские игроки. Часть болельщиков решила поприветствовать наших футболистов аплодисментами, тогда как другие заранее выразили свое отношение к шведам пренебрежительным свистом. В результате свист и аплодисменты смешались. Игроки, как горох, рассыпались по полю, вратари запрыгали в воротах, судья уставился в собственную ладонь.

«Арбитр посматривает на секундомер, — вспомнилась неоднократно слышанная фраза, — сейчас раздастся…»

— Начали, — сказал Владимир Антонович. — Если наши сразу же заколотят, игру еще можно спасти.

— Ура, мы ломим, гнутся шведы! — вспомнил Пушкина кто-то с верхней скамейки.

— Полтаву им, Полтаву! — заорал другой эрудит.

Судья засвистел.

Первый штрафной.

Незаметно темнело. Над стадионом вспыхнули прожектора, и оказалось, что трибуны как бы погружены в темноту, поле же, напротив, освещено необыкновенно ярко. Я смотрел то на поле, то на противоположные трибуны, словно на другой берег. Там красными точками тлели сигареты. Синий табачный дым стоял над стадионом. Прожектора светили сквозь него, как сквозь туман.

В середине первого тайма наши забили гол. Все разом вскочили, заорали: «А-а-а-а!!!»

— Если вытянут два — ноль, — перевел дух Владимир Антонович, — будет дополнительное время.

— До одиннадцати, что ли, будут играть?

Владимир Антонович закурил, бросил спичку под ноги.

— А ты, я смотрю, не болельщик. Напрасно.

Мне показалось, ему надоело играть в кошки-мышки. Показалось, момент окончательного объяснения настал. Я внутренне скрючился и распрямился, но в этот момент наш нападающий выскочил один на один со шведским вратарем и промазал.

— Сапожник! Сволочь! — заорал Владимир Антонович, хватил кулаком по сиденью. Глаза сверкали. Владимир Антонович отдыхал. На меня он смотрел уже без прежнего миролюбия. Я подумал: есть, есть в нем силушка. Недобрая силушка, когда, запершись на семь замков, напиваются до бесчувствия, или ни с того ни с сего говорят гадости женщинам, или затевают бессмысленную драку с незнакомым человеком. И это тоже мужество! И это тоже, наверное, нравится Ирочке! — Никогда не будь пораженцем, Петя, — сказал Владимир Антонович. — Будь кем угодно, только не пораженцем.