Юрий Козлов - Наши годы

Я представлял себе, как будет дальше. Как достану из-под кровати початую бутылку, с треском вскрою пачку с печеньем. Еще у меня были какие-то конфеты и, кажется, банка консервированного компота в холодильнике на кухне. Я буду тянуть руку к настольной лампе, чтобы выключить, а Таня будет шептать: «Не надо, не надо». Так примерно будет. Я вспомнил вдруг Олимпиаду в расстегнутом тулупе. Я ей сказал: «Пойдем!» — и не опомнись она, был бы сейчас у нее, конечно же не думая ни о какой Тане.

— Сейчас, сейчас… — бормотал, шаря руками под кроватью.

— Зачем? — изумилась Таня. — Не надо!

— А… как же? Не знаю, как тебя принимать. Видишь, музыкой даже не обзавелся…

— Что значит принимать? Какая музыка? Сейчас мы ляжем спать.

— Спать?

— Да. — Она сняла с кровати медвежью шкуру. — У тебя очень хорошая широкая кровать. Мне нравится.

Таня подошла ко мне совсем близко. Я положил ей руки на плечи. Впервые я так долго смотрел в ее черные раскосые глаза. Долго-долго стояли мы посреди комнаты, смотрели друг другу в глаза. Наверное, делать этого не следовало.

— Ну вот, — сказала Таня. — Мне все ясно. Я поняла, я тебе не нужна. Даже сейчас не нужна.

— Нет-нет, — возразил я, суетливо усадил ее на кровать.

— Не обманывай меня, я все время смотрела тебе в глаза. У тебя в глазах не было радости. Ты думал о другом. Я тебе совсем не нравлюсь, я напрасно пришла.

— Подожди, — сказал я, — подожди. Так нельзя. При чем здесь радость?

— Как при чем? Радость — это главное. Я пришла, а ты не обрадовался. О чем же говорить?

— Подожди, подожди…

— Хочешь мне наврать? Как ты меня любишь, как ждал все время? У тебя не получится. Ты слишком много думаешь там, где не надо думать, где надо просто радоваться.

— Нет-нет! То есть… Я действительно думал о тебе. Подожди. Хватит этих языческих разговоров!

Я обнял ее, поцеловал в холодные губы. Она стояла недвижная.

— Завтра утром улечу в Иультин навестить родственников. Вернусь через две недели. Потом мы уедем на гастроли в Канаду. Не скоро с тобой увидимся.

— Тем более, тем более, — бормотал, обнимая ее, недвижную.

— У тебя будет время полюбить меня, научиться радоваться, когда я прихожу, — она высвободилась, подошла к лампе, выключила ее. — Поздно. Я переночую у тебя. Отвернись, пожалуйста.

Я вышел из комнаты.

Когда вернулся, кровать была разобрана. Танина одежда аккуратно лежала на кресле, склеенном из обломков.

Раздеваясь, я швырял свою одежду на пол. Раздеваясь, я вспоминал, когда последний раз был в бане. Наверное, не надо было об этом думать, но я слишком устал в длинный день дежурства. Слишком много всего сегодня произошло и продолжало происходить.

Темно было в комнате. В окно светили звезды. Кому же и зачем?

— Таня, Танечка… — я попробовал ее обнять. Острые холодные коленки уткнулись мне в живот. — Я действительно тебя ждал! Ну, не отворачивайся, не надо! Зачем же ты тогда ко мне пришла?

— Если ты не дашь мне спать, я уйду! Не мешай! Ничего не будет, потому что я тебе не верю. Ты мне не обрадовался, я тебе не нравлюсь, я поняла.

— Ну, послушай! Чушь какая-то… Таня…

— Я сейчас уйду. Закричу. Разбужу твоего соседа!

— Черт с ним, буди!

Она изо всей силы ударила ногой в стенку.

— Хорошо, хорошо… — я отвернулся.

Она тихонько засмеялась.

Всю ночь я смотрел в потолок, всю ночь боялся пошевелиться. Только под утро задремал. Но это был тот самый момент, когда Таня тихонько собралась и ушла. Кинулся на попутной машине в аэропорт. Самолет на Иультин улетел пятнадцать минут назад.

Тянулись-летели дни моей работы в журнале. Словно приговоренный, я оттягивал момент окончательного объяснения с Ирочкой, потому что заранее было все известно. То было сладкое мучение: сидеть напротив Ирочки, желать ее всей душой и при этом сознавать, что это невозможно.

Нам иногда приходилось разговаривать по служебной надобности. Как смертельно равнодушна была Ирочка! Не делала разницы между мною и толстым Костей, давним своим недругом. Между нами незримо присутствовал Владимир Антонович — владелец серой, цвета утреннего тумана, приобретенной на чеки «Волги», завзятый теннисист, иначе зачем на заднем сиденье зачехленная ракетка «Шлезингер», жестяная, похожая на пивную, банка с мячиками?

Однажды я ехал с Ирочкой в лифте.

— Ты хочешь выйти за него замуж? — спросил. — Умоляю, опомнись! Если мое присутствие тебе как-то мешает, я могу уволиться.

— Какой ты, Петенька, благородный! — поморщилась Ирочка. — Я хочу выйти за него замуж, но тебя это совершенно не должно касаться. Ты тополиная пушинка, одуванчик, ты воздух, Петенька! Тебя нет, ты не существуешь.

Лифт остановился. Ирочка не оборачиваясь пошла вперед. Чего оглядываться на воздух? Какая отвратительная во мне проснулась наблюдательность!

В половине пятого я начинал сверлить взглядом каменные ступеньки офиса, откуда вскоре выходил, радуясь жизни, солнцу, здоровью, предстоящим удовольствиям, Владимир Антонович. Минут через пять начинала собираться и Ирочка. Она удалялась, напевая модную мелодию, а я устремлялся в коридор к угловому окну, откуда площадь перед соседним зданием, автобусы, машины, входящие и выходящие люди — все было как на ладони. Я смотрел, как Владимир Антонович подходит к своей машине, отпирает дверцу, закуривает, и только монументальный его локоть выглядывает из машины. Смотрел, как Ирочка, надвинув на кончик носа темные очки, словно разведчица, пробирается между машинами. Владимир Антонович распахивает дверцу, и Ирочка, мелькнув коленками, усаживается рядом на переднее сиденье. Серая «Волга» выбирается на виадук, исчезает за поворотом.

Какая отвратительная во мне проснулась наблюдательность!

Мне было известно Ирочкино пристрастие менять одежду. На даче она переодевалась десять раз на дню. Тем отвратительнее, тоскливее я себя чувствовал, когда утром Ирочка появлялась в том же, в чем была накануне. Значит, она ночевала не дома.

Вдруг начал сочинять стихи о любви. То был не насыщающий труд. Готовя подборки читательских писем о погубленных речках, вырубленных рощах, погибших зверях и птицах, кипел гневом.

— Похвальный какой гражданский пафос, — удивлялась Ирочка. — Как раз то, чего сейчас так не хватает, Петенька.

Сладкое мучение: сны, где Ирочка была со мной, явь, где она мне не принадлежала, — все продолжалось, пока не пришла пора ехать в командировку в город Киев.

Я поехал туда на поезде. Весь вечер слушал в купе спор двух попутчиков: есть ли разница между житомирским и московским временем.

В Киеве встретился с парнем — бывшим выпускником знаменитой лесной школы, а ныне слесарем, который прислал в редакцию письмо, где предлагал отыскать с помощью журнала их бывший класс, посмотреть, кто кем стал, сбылись ли их мечты, поговорить о жизни, вспомнить детство в лесной школе, клятву любить и защищать природу, которую они дали на выпускном вечере. Ирочка долго раздумывала над письмом, потом у нее родилась идея. Она была повадлива выдумывать новые рубрики, затевать на страницах всякие полемики, предлагать занятные идеи. За это наверху журнал похваливали. Ирочку вот-вот должны были утвердить заведующей отделом. «Мы выберем из их класса пяток самых интересных ребят, — сказала она. — Пусть каждый выступит в журнале. Небольшое такое выступление на полторы-две полоски. На примере этих орлов мы, во-первых, покажем, как сейчас обстоит дело с охраной природы, не все же они стали слесарями. Во-вторых, можно сказать, коснемся биографии целого поколения! Чем живут современные молодые люди? Какова их нравственная позиция? Воплотились ли, наконец, в жизнь их чистые детские мечты?»