Юрий Козлов - Наши годы

— Да. А разве нельзя?

— А как закончишь, наверное, сразу уедешь? Пожинать, извини меня, славу?

— До славы далеко. Я только начал.

— Мне нравятся твои материалы.

— Спасибо.

— Знаешь чем? Стопроцентной выверенностью, ты пишешь именно так, как в каждом конкретном случае надо, знаешь, что можно, что нельзя, не переступаешь невидимой границы.

— По-моему, это сомнительный комплимент.

— Ты исполнительный сотрудник.

— Ей-богу, вы меня переоцениваете. Или в ответ я должен начать вас хвалить?

— Странно, — сказал редактор, — как же ты, обладающий столь развитым инстинктом самосохранения, извини меня, газетная работа — зеркало, оказался здесь у нас? Может, это понадобилось тебе для карьеры? Или, как сейчас говорят, для биографии?

— Ну вот, — ответил я, — то девица меня бросила, то с батькой поругался, теперь еще, оказывается, и тайный карьерист. Как я понимаю, роман — это тоже плохо?

— Роман-роман, — вздохнул редактор, — все правильно, роман. Это, извини меня, так знакомо.

— Что знакомо? Или вы думаете, из-за того, что я что-то там пишу, я стану хуже работать для газеты?

— Для газеты все, в принципе, работают одинаково. Не в этом дело. Видишь ли, — он вдруг как-то беззащитно улыбнулся, и я словно впервые разглядел его: сорокалетнего, лысеющего, в японской кожаной курточке на молниях, в рыжих унтах, на носу очки в тонкой иностранной оправе. — Видишь ли, — повторил он, — дело в том, что я тоже пишу роман. Уже лет пятнадцать… Нет-нет, — замахал руками, — я не хочу проводить аналогий, мол, я тоже когда-то писал, да вот вышел в редакторы, облысел, успокоился в мещанстве. Человек не может быть ничьим повторением. Извини меня, молодость вспомнил. Вдруг приходится решать: что делать дальше? Мечтать или жить? Сколько, сколько нас вот так… Искренне желаю, чтобы у тебя получилось. Дерзай! — он мгновенно стал прежним — деловитым, энергичным, в минуту разрешающим зависящие от него вопросы. — Как говорится, жизнь есть жизнь. Если надумаешь уезжать, предупреди хотя бы за месяц. Может, замену найдем.

— Я пока не собираюсь уезжать.

— Имею печальный опыт на сей счет, — редактор положил руки на стол, внимательно на меня посмотрел. — Ты, извини меня, много о себе думаешь.

— Не в этом дело, — сказал я, почему-то вдруг почувствовав к нему доверие.

— А в чем?

— Вы не то чтобы мне симпатизируете, себя жалеете. Смотрите сейчас на меня, а видите себя, каким когда-то были. Считаете, у вас уже нет выбора, как жить дальше, все предопределено, а у меня, мол, есть. Но все по-другому.

— Сложновато, — заметил редактор. — Так с ходу и не разберешься. Ты, оказывается, не только карьерист, но и психолог. Извини, шучу. Мы еще поговорим на эту тему. Что ты вообще сейчас делаешь?

— Очерк пишу о танцовщице.

— Давай пиши! — редактор стал вычитывать гранки.

— Большой получается, почти на полосу.

— А ты не бойся, — усмехнулся он, — понравится — дадим и полосу. Мы ценим таких психологов.

Я вышел из кабинета.

На лестнице встретилась Олимпиада.

— Новость слыхал? — спросила. Все новости первой узнавала Олимпиада, потому что обожала слоняться по кабинетам.

— Какую еще новость?

— Северный собкор от нас намылился. Тебе, наверное, предложат.

— Только что от редактора, он ничего не предложил.

— Кого еще они туда сосватают? Только тебя, дурака. Чай придешь пить?

— Приду, — сказал я, — только попозже.

В тот вечер я был «свежей головой», чаю мы попили вволю.

В начале одиннадцатого вышли из редакции. Мне было холодно, Олимпиаде жарко. Она расстегнула тулуп, взяла меня под руку.

— Петя, родненький, пойдем ко мне, а? Такая ночь, спать совсем не хочется. Ты посмотри, как звезды светят. А зачем, кому? Нам, что ли? Хрена! Пойдем, а? Я выходная завтра, чего весь день делать? Одна опять, мужика нет… Пойдем?

— Пойдем! — Я просунул руки в ее расстегнутый тулуп. Там было так тепло, что все у меня поплыло перед глазами.

— Ой! — оттолкнула Олимпиада. — Не слушай меня… Это от тоски. — И пошла куда-то в расстегнутом тулупе.

В безмолвном небе неизвестно зачем и кому светили звезды. Второй раз за последние дни от меня уходила женщина, а я не догонял.

Тихо было на улице. Лишь в ресторане «Чукотка» горели окна, ярилась музыка. Я миновал ресторан, свернул на свою улицу. Поднялся по темной, заставленной лестнице, открыл ключом дверь.

В прихожей меня встретил зевающий Сережа Лисицын.

— Привет! — приложил палец к губам. — Тебя какая-то красавица дожидается. Не знаю, может, уже ушла?

Я толкнул дверь. В комнате была Таня Ранаунаут.

В день, когда в редакции появился Владимир Антонович и Ирочка, напудрившись и накрасившись, побежала за ним следом, я пораньше ушел с работы, хотя, наверное, делать этого не следовало. Я сказал, что мне надо в библиотеку.

Прям и короток был путь — в ближайшую пивную, где за треснувшими мраморными столешницами толкались, гомоня, люди, ломали воблу, где окна были распахнуты по причине теплой погоды, в пивных кружках плавали нетрезвые солнечные зайчики.

«Не в библиотеку, значит, а в пивную, — мрачно ухмылялся я, — не книжной мудростью утешаться, а пьяной тупостью».

Я вспомнил, что последний раз пил пиво в городе Ялта в пивном баре «Краб» вместе со своим другом Игорем Клементьевым. Игорь был весел, я мрачен. По-разному мы прощались с вольной студенческой жизнью.

— Как же так? — приставал я тогда к Игорю. — Через две недели у тебя свадьба, а ты прохлаждаешься на юге? Дуешь пиво, пристаешь к загорелым девушкам.

— Я последний раз в жизни отдыхаю один, — ответил Игорь. — Будь милосерден.

— А если, допустим, во время этого одинокого отдыха ты встретишь девушку, которая покажется тебе более достойной, нежели невеста? Ты влюбишься в нее и поймешь, что только с ней будешь счастливым…

— Охота тебе издеваться надо мной? — злился Игорь. — Или читал на ночь книгу про любовь до гроба? Семейная жизнь — это жизнь, понимаешь, жизнь, а не любовь. Иначе бы ее так и называли — «семейная любовь»! — Игорь выдал это с некоторым самодовольством, которого прежде я в нем не замечал.

Он выковывал по ходу дела свою жизненную философию, казался сам себе уверенным и сильным. Ему было в радость опробовать ее свеженькие сверкающие лемехи на вечных, а потому беззащитных понятиях: «любовь», «долг», «честь», «совесть». Я понимал, все мои возражения Игорь отметет с жизнерадостным цинизмом уверенного в себе человека. Он находился в эйфории исполнения желаний — перед ним лежала ниц вожделенная Москва.

Я же испытывал иные чувства.

— То есть тебе не хочется, чтобы сейчас рядом с тобой была будущая жена?

— Представь себе, нет! — Игорь возбужденно поглядывал по сторонам. Он назначил здесь свидание.