Юрий Козлов - Наши годы

Через десять минут она спустилась, приблизилась ко мне, задевая юбкой тугие жесткие кусты. Я поразился, какая она худенькая. Черный свитер обтягивал Ирочкину шею, словно ветку. Глаза у Ирочки блестели, но злобы в них не было. Она вообще показалась мне другой в мире прямых зеркал. Меньше всего в жизни мне сейчас хотелось торжествовать, но я был близок к этому. То было какое-то ненормальное торжество, что жизнь продолжается, звезды светят, деревья шумят в ночи, Москва-река невдалеке катит свои воды. Что сейчас я другой и Ирочка, как я надеялся, другая.

— Я не должна была тебя мучить, — глухо произнесла Ирочка. — Извини меня. Как видишь, я за это неплохо наказана.

— Наказана? Да брось ты! Радуйся, что развязалась.

— Ты… в себе? — тихо спросила Ирочка.

— Как никогда. Впервые в жизни в себе!

Ирочка смотрела на меня с беспокойством.

— Он не приедет, не позвонит, ты ему не нужна, он мразь! — выпалил я, опасаясь, что Ирочка прервет, но она молчала. Я угадал, я все угадал про Ирочку и Владимира Антоновича!

— Бог с ним, Петенька, — наконец произнесла Ирочка. — Я как-нибудь сама разберусь. Без тебя. Зачем ты пришел? Ты здесь совершенно лишний.

Деревья едва шевелили на ветру желтеющими листьями. Сумрачно белели скамейки, на которых никто уже не сидел по причине позднего времени. Мы медленно двигались к общежитию университета, к смотровой площадке, откуда экскурсанты и брачащиеся глядят на панораму города: на купола, на Лужники, опоясанные Москвой-рекой. Купола божьих храмов темны, их сковал сон. Мы тихо ступали по асфальтовой дорожке, окруженной темными елями, не топали, словно стеклянной была дорожка.

Говорить более было не о чем.

— Ты играешь на пианино? — вдруг спросила Ирочка.

— Нет. А что?

— Так просто.

Миновали маленькую белую церковь, в которой, кажется, венчался великий полководец Кутузов. Ночной воздух, темнеющие дали, размытые очертания высоких светлых заборов, звезды над головой — все подводило к некоему очищению. Вопрос о пианино был некстати. Он был из старого мира кривых зеркал. Старый мир никуда не делся, он продолжал существовать, я ощутил это с горечью. Параллельно с очистительным ладом звучала другая мерзкая мелодия. То Владимир Антонович, скрючившись, барабанил по клавишам. И чем дальше, тем отчетливее становилась мерзкая мелодия. Порывы хороши, даже прекрасны, спору нет, однако быстротечны. Я вдруг подумал: какое, собственно, имею право вмешиваться в Ирочкину жизнь? Холодок пробежал по спине, вновь заболела рука, но Ирочка пока не чувствовала моего смятения, слишком была увлечена своими думами.

— Моя беда, — сказала Ирочка, — в том, что больше всего в жизни я ненавижу ожидание. Мне всегда было противно жить и ждать, просто ждать, ждать чего-то.

— Не то ты ждала, — ответил я. — А если ждешь не то, всё — наперекосяк.

Ирочка посмотрела на меня, словно впервые увидела.

— Который час?

— Не знаю.

— Не знаешь, — усмехнулась она, — а что то, что не то, знаешь! Какого рожна я здесь с тобой хожу, вздыхаю? Чего тебе надо? Посмотрел? Насладился? Да-да-да! Я брошенная, посланная, но ты… Ты мне не нужен, понимаешь, ты мне даже противен со своей паскудной моралью. Ты очень сытенький, привык жрать с блюдечка. Вольно тебе болтать, что — то, что — не то. Катись отсюда! Катись, дружочек, я не хочу тебя видеть.

Я схватил ее за руку. Она вырвалась, перебежала улицу, остановилась под козырьком троллейбусной остановки. Это было смешно, стоять там. Какие троллейбусы в это время? Однако пока я закуривал, троллейбус, как призрак, показался из-за поворота. Сама судьба послала его в доказательство, что я в сотый раз — кретин, а Ирочка… Что ж, ошиблась, с кем не бывает. Судьба всегда была против меня. Ирочка вскочила в троллейбус, двери закрылись. Он покатил по Воробьевскому шоссе прямо к Ирочкиному дому.

Как я бежал! Наверное, никогда в жизни еще так не бегал. Задыхался, едва не падал, но темпа не сбавлял. Я загадал: если остановлюсь, отстану, произойдет что-то ужасное, непоправимое. Хотя, конечно, ничего бы не произошло. Темень, стук сердца, в ушах свистит воздух. Тусклым желтым овалом плыло передо мной окно троллейбуса. И Ирочкина спина. Она смотрела вперед, не подозревая о моем славном спринте.

— Ты что, бежал за троллейбусом? — изумилась Ирочка, выйдя на остановке, заслышав мой топот, увидев меня, спятившего ночного бегуна.

Говорить я не мог. Рухнул на скамейку.

— Зачем? — устало спросила Ирочка.

— Хотел догнать. Боялся, что уедешь… Потому что…

— Что потому что? Говори, я слушаю.

— Я тебя люблю.

Каких усилий потребовали эти слова. Однако я произносил их в последний раз. Мосты не строятся из воздуха. Всему на свете есть предел.

Ирочка подошла ко мне вплотную. Под глазами темные круги. Я вдруг заметил седину в ее волосах. Странно было говорить с ней о любви. Она провела сухой жесткой ладонью по моему лицу.

— Спасибо, дружочек. Только вот ведь в чем дело: ты мне не нужен. Ты мне совсем не нужен, Петенька, дружочек, пойми же ты это!

Я все еще не мог нормально дышать. Вздыхал, как рыдал. Вероятно, это было отвратительно.

Ирочка легонько коснулась холодными губами моих дрожащих губ.

— До свидания, дружочек, — сказала, — до свидания. Пора со всем этим кончать. Я тебя не люблю, что тут поделаешь? Прости, если что не так. Все, конечно, не так, да только… — махнула рукой. — До свидания, Петенька, — пошла к своему подъезду.

Я вскоре увидел, как вспыхнул свет в ее окне. На серой шторе, точно в театре теней, возник ее силуэт. Ирочка сидела, опустив локти на стол, обхватив голову руками. Как будто читала.

Через некоторое время начало светать. На газонах зашевелились скворцы.

Я пошел домой.

Утром на нашем этаже газетно-журнального комплекса было тихо. Нервные сотрудники и авторы еще не усыпали пеплом ковровые дорожки. Я вышел из лифта, пошел по коридору в нашу комнату. У двери остановился как вкопанный, заслышав голоса Ирочки и Владимира Антоновича. Сначала говорила Ирочка — горячо, взволнованно. Ничего было не разобрать. Владимир Антонович отвечал спокойно, отчетливо: «Да, мне не нравится, когда всякая шелупонь оскорбляет меня в моей же собственной машине. Что? Нет уж, уволь, сама разбирайся со своими дружками. Ах, это… Ну, знаешь, милочка, в твоем-то уж возрасте никто из этого не делает трагедии. Ведь не впервой, мне-то можешь не врать… Ну да, да, можно еще пожаловаться моему начальству, написать в партком. Вот тебе на память визитная карточка моего руководителя. Ты, честное слово, меня смешишь. Господи, какая трагедия! Три дня в любой больнице по месту жительства. А сейчас, может, и быстрее, давненько, извини, не интересовался этим вопросом. Если по знакомству, то вообще в этот же день. Слушай, хватит! Давай не будем об этой мифической любви, как ты не понимаешь, это, наконец, смешно! Ах, вот оно что… Я так и думал. Ладно, я не жадный. Пожалуйста, если ты полагаешь, что я как-то к этому причастен… Кстати, советую тебе потрясти и нашего молодого друга. Всё — прибыток. Пока!»