Юрий Козлов - Наши годы

— Улетел-прилетел, — сказала Ирочка. — Как птичка божия.

— Ну да, — сказал я, — по морям, по волнам, нынче здесь, завтра там.

Злые, возможно, остроумные, близкие к истине Ирочкины реплики меня не волновали.

— Современный положительный молодой герой, — продолжала Ирочка, — всегда имеет возможность в корне изменить свою жизнь — пустую и бесцельную, взять да как с цепи сорваться, допустим, на Дальний Восток или на Север. Только он обычно приходит к мысли, что его место там. Почему ты так быстро вернулся, дружочек? Испугался трудностей? Ты меня разочаровал. Я собиралась писать о тебе заметку.

— Тебе кажется, что быстро, — ответил я. — К тому же все имеет свой предел.

— Да-да, он называется «эго», то есть «я». Есть такое направление в философии, солипсизм. Я — в центре всего. Я — альфа и омега мирового существования. Захотел — улетел, захотел — прилетел. Что прилетел, хорошо, а вот зачем надо было улетать?

— Философию, что ли, сдаешь? — спросил я. — Читаешь критику буржуазных концепций? Смотри не перепутай. Альфа и омега — это, по-моему, из Библии. На каком ты хоть сейчас курсе?

Ирочка, сколько я ее знал, училась на заочном, преодолевая раз в три года один курс. «Университет, — вздыхала она, — моя боль, стыд и позор».

— Лучше не спрашивай. Все еще на третьем.

— Действительно, я быстро вернулся. Какой он у тебя серьезный, этот третий курс. Ты попробуй сдать экстерном?

— Нельзя, дружочек. Знаешь, сколько нас ходит… экстернов? Давай не будем ссориться?

— Давай.

— Тебе совсем не интересно, — спросила Ирочка, — как я живу, какие у меня новости, что вообще происходит?

— Ты знаешь, нет.

— Вдруг я вышла замуж?

— В таком случае поздравляю.

— По-моему, ты возгордился, дружочек.

— Да не в этом дело.

— А в чем же? — поинтересовалась Ирочка.

— Как тебе объяснить. Наверное, в том, что нет никакого дела. Понимаешь, нет у нас с тобой никакого дела. Когда-то было, а сейчас нет. Ты не обижайся, это не хамство. А вот так сплетничать, болтать с тобой ни о чем я не могу. Найду себе для этого другую подругу.

Потом я ужинал. Потом мылся в ванне. Потом смотрел допоздна цветной телевизор, пока симпатичная дикторша не пожелала спокойной ночи. Однако спокойной ночи быть не могло. Хотя бы потому, что я еще не освоился с разницей во времени.

У меня было много свободного времени в Уэлене. Продолжались белые ночи. Над поселком нескончаемо тянулись утки. В них лениво постреливали, но редко доставали.

Сошел снег. Море окончательно взломало лед. Охотники смолили кунгасы, очищали от ржавчины багры. Начинался промысловый сезон — избиение несчастного, доверчивого морского зверя. В Уэлене появились геодезические и геологические партии, квартирьеры стройотрядов. Новые люди оживили поселок. Покончив с обязательными заметками, я садился за роман.

Все ждали начала навигации. Наконец пришло сообщение: вышел первый караван.

Через месяц он добрался до Уэлена. Весь поселок вышел его встречать. Я написал заметку под названием «Корабли в Уэлене».

Вскоре получил письмо от редактора. Он хвалил за оперативность, иронизировал по поводу заголовков и подписей к снимкам. «Твои заголовки и подписи просты, как сама жизнь», — писал редактор. В конце письма он интересовался, думаю ли я брать летом отпуск. Редактор советовал брать его и на время моего отсутствия даже изъявлял желание подослать в Уэлен человечка, неплохо водящего пером. Я не собирался в отпуск, о чем и отписал редактору. Через неделю получил от него второе письмо. Редактор рекомендовал присмотреться к моему соседу-бородачу: оказывается, он с ним немного знаком, намекал, что летом дружба с бородачом окажется весьма кстати, во-первых, потому что бородач знает здесь каждую собаку, во-вторых, летняя пора — это время, когда, так сказать, решаются и многие зимние проблемы. Суровая же действительность, увы, такова, что приходится скрепя сердце прибегать к услугам даже таких людей, как бородач. Прежний собкор неплохо с ним ладил, но сейчас он на материке, я же в отпуск не захотел… «Так что, — бодро завершал письмо редактор, — придется летом потрудиться!»

Я не придал значения письму, выбросил вон, о чем сильно жалел впоследствии.

Вскоре пошла рыба.

Кета, горбуша, нельма, чавыча, кижуч, голец — вся эта красная в серебристой чешуе рыба тянулась косяками вдоль берегов, а севернее заворачивала в реки, там метала в быстрой воде икру, а после, изуродованная, червивая, скатывалась по течению вниз, в море, где ее лениво дожидались сытые размордевшие нерпы и огромные северные дельфины белухи.

Чукотские рыболовецкие бригады ловили рыбу день и ночь, обметывая сетями прибрежные воды. Грузовики везли на склады сотни бочек засоленной рыбы.

Тысячи рыбин погибали, но остальные упорно, неостановимо стремились на нерест. Впереди самцы, такие здоровые и сильные, что, случалось, прорывали сети, сзади осторожно плыли самки. Даже попав в сеть, самка почти не билась. Спокойно дожидалась, пока сеть вытащат на песок, до последнего оберегала икру. Инстинкт продолжения рода был сильнее инстинкта самосохранения.

Возле сетей шныряли нерпы. Они не гонялись за отдельными рыбинами. Подплывали к дергающимся, переполненным сетям, отъедали у рыбин головы. Рыбаки-чукчи, выбирая сети, выбрасывали обезглавленную рыбу. Отлив уносил ее далеко в море, где паслись дельфины белухи, дожидающиеся своей доли рыбного пирога.

Пойманную рыбу складывали на берегу. Разделывать обычно начинали немедленно. Стоило ненадолго отойти, тут же налетали чайки и бакланы, выклевывали у рыбин глаза и жабры. Страшно выглядела гора безглазой, с рваными жабрами, рыбы на песке. Вокруг бродили отяжелевшие птицы. Некоторые дремали на одной ноге, прикрыв глаза белой пленкой. Я ничего не написал в газету о рыболовецких бригадах.

Больше я не слышал по вечерам игры на рояле. Бородатый биолог появлялся дома редко. Скидывал куртку, снимал резиновые сапоги, ложился спать. Спал день и ночь, потом снова исчезал.

— Что, — поинтересовался он однажды, — корреспондентам рыбка и красная икра отныне не нужны?

— Да обхожусь как-то.

— А домой послать, порадовать родителей? Начальство побаловать? Или когда в отпуск на море поедешь. Маленькая баночка, и в любой гостинице у тебя номер, на любой рейс билет.

Он говорил это совершенно серьезно, и я задумался о том, что есть «культура». Безусловно, хорошо играть на рояле — культура. Читать и перечитывать книгу американского философа Генри Торо «Уайлдер, или Жизнь в лесу» тоже культура. Но как тогда уживаются с этим рассуждения об икре как средстве поселиться в гостинице, взять билет на самолет. Ведь бородач именно так и живет. Икра, конечно, мелочь, но кто знает, где его, выражаясь языком психотерапевтов, нижняя черная граница? То есть рояль, Генри Торо — наносное, как сусальное золото на чугуне. Истинная культура, думал я, и подобный взгляд на жизнь несовместны, как гений и злодейство. Впрочем, какое мне дело до бородача? Очень некстати припомнился вдруг Владимир Антонович.