Юрий Козлов - Наши годы

Бородатого в Уэлене не было. Его срочно вызвали в Магадан. Перед отъездом он успел подать на меня в суд. Я, как явствовало из его заявления, нанес их лаборатории (лаборатории!) ущерб в семьдесят девять рублей, испортив казенные сети — собственность научно-исследовательского института. Когда мы с Сережей пришли в поселковый Совет, там как раз находились двое молодых ученых. Они предъявляли участковому бумагу, подписанную властями, разрешающую какую-то ловлю для «исследования и изучения рыбы, идущей на нерест в северо-восточные реки Чукотского полуострова». Выяснилось, что, в довершение ко всему, я сорвал важный научный эксперимент. Ни о какой яме молодые ученые понятия не имели. Смотрели на Сережины фотографии с изумлением. Никакой икры в глаза не видели. Мало ли кто еще ловил в тех местах? Они приглашали участкового в свою лабораторию, дабы он убедился, сколько рыбы они поймали, есть ли у них там икра.

Дело отложили. У многих браконьеров вообще не было никаких бумаг, только ножи да ружья, из которых они еще и стреляли. Поэтому наша странная тяжба не вызвала интереса. Сколько я ни настаивал, что это их яма, что они заготовили огромное количество икры, ответить на вопрос, какие есть у меня доказательства, не мог. Через несколько дней к берегу в сорока километрах от Уэлена прибило труп молодой женщины. Наша тяжба и вовсе стала казаться смехотворной.

Я позвонил в Магадан, мне ответили: бородач сейчас находится на Сахалине, на рыбоводном заводе, внедряет новые, прогрессивные методы выведения мальков лососевых пород рыб. Это, кстати, тема его докторской диссертации. Молодые ученые тем временем закончили свою научную работу в Уэлене, отбыли на вертолете в неизвестном направлении.

Я вылетел в Анадырь, однако редактора не застал. У него заболела мать. Вместе с женой он отбыл по телеграмме на материк, а оттуда сразу в отпуск. В один из дней он должен был звонить. Весь день я сидел у телефона, ждал. Он действительно позвонил. Доброжелательно меня выслушал, заметил, что был о бородаче лучшего мнения, конечно же по такому извергу плачет решетка. Я спросил, зачем же он советовал мне поближе сойтись с таким извергом, на что редактор ответил: разве за столько километров человека разглядишь? Ведь когда-то бородач был достойной личностью, первый в мире прошел пешком от Магадана до Уэлена, об этом писали во всех газетах. Узнав, что разбирательство окончилось ничем, редактор сказал, что не может быть и речи о разоблачительном очерке с подлинными именами и фамилиями. Посоветовал написать рассказ. Сказал, что непременно напечатает его по возвращении на литературной странице. Вернуться редактор обещал через два месяца.

Потом, когда я уволился с работы, когда билет на Москву лежал в кармане, а стол в самом большом помещении нашей редакции был уставлен яствами, Сережа Лисицын сказал:

— Все-таки уезжаешь. Жаль.

— Надоело. Домой хочу. Прописка, к счастью, когда работаешь на Севере, сохраняется.

— Не можешь забыть эту сволочь?

— Не могу.

— Тогда надо довести дело до конца. А ты — лапки кверху.

— Опять ждать до лета? Вдруг он будет ловить не на Чукотке, а на Камчатке?

— Значит, ждать!

Сережа был хорошим парнем. Мы с ним прощались. Ему хотелось говорить о чем-нибудь приятном, но не получалось.

Я был не в себе с утра, красноречие мое не знало границ.

— Ждать — замечательно! Я бы мечтал ждать. Только до какой степени можно мириться, что зло похабно торжествует? Где граница, до которой можно терпеть, а дальше уж нельзя?

— В человеке, — сказал Сережа, — в человеке граница. Ты напрасно горячишься.

— Думать, что такая граница есть, уже зло! — Я не мог остановиться. — Зло легче входит в душу, чем добро. Я долго думал об этом. Оно шепчет, что берет частицу и с непременной отдачей. А добро требует всю душу и безвозмездно. Но ведь частицу всегда легче отдать, чем целое, правда? Сначала признать, что существует граница, до которой можно терпеть. Потом отодвигать ее, отодвигать. Потом потихоньку начать самому… Нет, Сережа, ожидание не спасает!

— Это истерика, — сказал Сережа. — Тебе как будто пятнадцать лет.

— Конечно, — сказал я. — Просто пора домой.

— Не забывай нас в Москве, — сказала Олимпиада и поцеловала меня.

— А вы меня не забывайте. Хотя, конечно, чего меня помнить?

— Я доведу дело с бородатым до конца, — подошел опять Сережа. — Торжественно клясться не буду. Просто доведу, и все.

— Брось, — язык у меня к этому времени почти не ворочался. — Не в нем дело. Одно к одному. Во мне… Я сам не знаю, сам виноват… Как баба! При чем здесь бородатый? Сволочь, он сжег… Сжег! Во мне сжег!

Через два часа неведомо как очнулся в самолете, летящем в Москву. Улетел из Анадыря — светло. Прилетел в Москву — светло. А десять часов затерялись, словно дырки на временном поясе.

…Автобус наконец добрался до переправы. Вместо барж через лиман теперь ходили «Ракеты». Над головой кричали чайки. Ржавые остовы судов лежали на песке.

Неожиданно встретилась самолетная соседка. Ее конечно же кто-то подвез на машине.

— Мечтал познакомиться в самолете, но вы так увлеченно читали «Анну Каренину».

Девушка молчала. Мое запоздалое внимание ее не радовало.

— Вы танцуете в ансамбле северного танца? — перешел тогда к делу.

Девушка кивнула.

— Наверное, знаете Таню Ранаунаут? Как она поживает? Конечно, вышла замуж?

— Таню? — удивленно посмотрела на меня девушка. — Вы были с ней знакомы?

— Да. Несколько лет назад. Только почему был?

— Таня умерла, — просто сказала девушка.

— Что-что?

— Прошлой зимой полетела домой в Иультин. Поехала к родственникам в стойбище. Там простудилась, началось воспаление легких. Пурга была, санитарный самолет сбился с пути.

Пассажиры прыгали в подошедшую «ракету».

— Ее там и похоронили, в Иультине, — сказала девушка. — А танец «Невеста Севера» мы больше не танцуем, его исключили из программы.

«Ракета» подала голос.

— Я тогда только пришла в ансамбль. А вы ее хорошо знали?

Матрос принимал трап.

— Пойдемте, — сказала девушка, — пойдемте, а то не успеем! «Ракета» уйдет.

Мы прыгнули последними.

«Ракета» отплыла от причала, развернулась на большой воде и взяла курс на Анадырь.

«Ибо он постиг кое-какие истины, которые каждый должен открывать для себя сам, — и открыл их, как положено каждому человеку: через испытания и ошибки, через заблуждения и самообманы, через ложь и собственную несусветную дурость, потому что бывал слеп и не прав, глуп и себялюбив, полон порывов и надежд, безоглядно верил и отчаянно запутывался…»