Юрий Козлов - Наши годы

Я вычитал эту длинную неуклюжую фразу у американского писателя Томаса Вулфа. Книга под названием «Домой возврата нет» неожиданно обнаружилась на даче, на полке среди старых, потерявших смысл газет, брошюр без обложек. Должно быть, кто-то ее забыл. Вряд ли дед принадлежал к числу поклонников Томаса Вулфа.

Я с легким сердцем отнес прочитанное на собственный счет. Истины не всегда нуждаются в словесной формулировке, подумалось мне, иногда достаточно просто чувствовать их.

В этот день выпал первый снег.

Накануне мне возвратили из редакции рассказ.

Я переживал час горькой философии, конфликта с миром. Сам я понимал и обнимал душой все: первый снег, сверкающие на солнце ледяные ветви, незримую связь людей с вечностью. В любом проявлении жизни: в падающем снеге, скрипе калитки, собачьем лае — угадывал некий всеобщий смысл. В бодро шагающем по лесной тропинке пешеходе — неприкаянного, безысходного скитальца на Фаустовой шкале добра и зла. В пожелтевшей от времени газете — меняющее обличье, коварное холуйствующее слово. В бое часов — напоминание о неизбежной смерти.

Меня же, увы, никто не понимал. Возвращенный рассказ лежал на столе. Обостренное переживание превращалось в манию. Зачем всё, если никто не хочет понимать?

Под знаком этих сомнительных истин и начался день.

«Ничего, — злобно щурился я на снег, — всегда остается в запасе потаенная тропинка. Выйди из дома, топай куда глаза глядят. Страна огромна, везде люди. Ищи себе новую жизнь. Глядишь, и бес честолюбия отстанет, поскольку привык к удобствам». Однако же, подумалось, какому-нибудь дальневосточному участковому вряд ли придется по душе мое предполагаемое странничество. Либо хитрый бич, либо ненормальный, подумает участковый.

«Пустой номер, — сказал самому себе, — ворочать в голове воздушные глыбы. Надо делать маленькое свое дело, и — как можно лучше!» Но вот беда, не хватало смирения.

— Домой, как говорится, возврата нет, — сказал я деду, — останусь-ка я на даче.

— Как хочешь, — равнодушно отозвался дед.

— Давай схожу в магазин? Сыра какого-нибудь куплю, хлеба?

— Не надо, я уже ходил.

Дед ушел на кухню. Достал из шкафа бутылку коньяку, выпил рюмку. Потом куда-то засобирался. Я увидел из окна плывущую среди кустов дедову шапку. Хлопнула калитка, и настала тишина. Старый дом скрипел. В последние годы им никто не занимался. Дом обветшал. Сарай почти развалился, на земляном полу ржавели лопаты. Сад зарос, одичал. А когда-то он был другой. Вдоль дорожки, помнится, росли георгины. Дом не скрипел. Сюда наведывались мать с Генералом. Генерал смотрел телевизор, а мать сидела на скамейке под яблоней. Яблоки тогда вырастали крупные, не в пример нынешним. Гутя — она раз в неделю приходила к деду убираться — варила яблочное варенье, компот, даже вино, которое, правда, почему-то вскоре мутнело, зацветало.

Гутя утверждала, что вино должно стоять несколько лет, тогда, мол, оно прояснится и градусы появятся, однако же, приезжая на дачу с веселыми друзьями, я забывал Гутины слова. Тогда она спрятала несколько огромных бутылок то ли в сарае, то ли в подвале, то ли на чердаке. Сухая, легкая, как перо, Гутя, старуха, издали напоминающая школьницу, умерла в прошлом году от рака. Вино, должно быть, стало божественным, вот только никак не удавалось его найти.

Когда-то я караулил здесь Ирочку Вельяминову.

Дом снова скрипнул. Мне почудилось, будто треснувший фундамент, расшатанные стропила, балки, бревна выговорили слово: «семья».

Что, в сущности, объединяет нас: меня, деда, мать, ее нового мужа? Что нас в данный момент объединяет: если у матери прежде была другая семья, где опять-таки значился я, у Генерала, естественно, тоже была семья, а жена деда, моя бабушка, умерла двадцатилетней, через год после того как родилась мать. Второй раз дед не стал жениться.

Быть может, дом? Но он скрипит, качается, никто не собирается его чинить. Даже просто приезжать сюда никто особенно не стремится.

В зимнем ветре, качании дома, в еще не сокрытой снегом запущенности сада материализовалась сила, обратная слову «семья». Дом никого не объединял, потому как был безличен. Ничьих здесь не было корней. Когда-то дед просто взял да купил дачу. Потом объявились мы, преступно равнодушные ко всему на свете, кроме себя. В будущее заглядывать не хотелось, однако, если там все будет так же, как сейчас, быть дому проданным другим, возможно, более счастливым и хозяйственным людям.

До сих пор я испытывал странное сиротство, думая о своих затерянных, забытых и забитых корнях в этом мире. Отец — детдомовец. В детдомах графские, княжеские, какие угодно фамилии раздавали на выбор, как бы в насмешку. Так отец стал Апраксиным, а его ближайший друг Петр — Милославским. Мать, разведясь с отцом, сохранила фамилию. Год назад она купила в антикварном магазине три хрустальных фужера, увенчанных вензелем «А». Нынешние знакомые матери и думать не смели, что это всего лишь совпадение.

Дед вышел из сибирского села, где его предки то ли батрачили, то ли валили лес, то ли возили соль. А может, и разбойничали. Гражданская война разметала их. Дед, сколько я его помню, всегда жил один, не тревожась ни о каких родственниках. И те, в свою очередь, не тревожили его.

Однако сиротство, подобное моему, было явлением частым. Не потому ли и качается дом, не потому ли тоска, ноющие, то затихающие, то саднящие чувства? Я в сотый, наверное, раз поклялся съездить в Сибирь, в село Ипатьевское Иркутской области, где родился дед.

Вдруг подумалось: среди сплошного сиротства отношения между близкими людьми подобны колючей проволоке. Допустим, дочь уверяется в мысли, что отец должен давать ей деньги, и тот незаметно поддается. Вот тут-то мягкая поначалу проволока начинает твердеть, обрастать шипами. Все происходящее с отцом дочь воспринимает уже не как родной, близкий ему человек, а главным образом под углом: будет он давать деньги или нет? Раз сиротство, раз нет корней, значит, на тебе, единственном, род человеческий начинается и заканчивается. Следовательно, никто тебе не указ!

Я увидел колючую проволоку. Она опоясывала мир не хуже параллелей и меридианов.

«Пока мать жила с первым мужем, дед получал пенсию и вполне мог содержать дом. Теперь же, выходит, мать забирает у него деньги, потому все тут и пришло в упадок». Мысли, словно волны, докатывались до определенного рубежа и откатывались. Однако не слишком ли близко я разместил волнолом? Не для того ли решил, что мать, ее новая семья, есть нечто меня не касающееся, чтобы не влезать в колючую проволоку, не думать о вещах болезненных и очевидных? Так, наверное, и должен поступать сиротствующий, но я отныне быть таковым не желал!