Юрий Козлов - Наши годы

Всякий раз, приезжая к отцу, я внимательно рассматривал эту картину. Он долго над ней работал. Дело в том, что лицо бледного, седоватого типа удивительно напоминало лицо моего деда, Ивана Сергеевича Машкина, того самого, которому молодой художник, бывший матрос, подарил когда-то давно портрет дочери, девушки в белом платье, написанный в Апшероне.

Я по-прежнему тупо сидел за столом. В углах сгущались сумерки. В детстве, помнится, я боялся сумерек. Облупившаяся пишущая машинка безмолвствовала. На ней когда-то мать печатала свои студенческие заметки. Потом энное количество лет машинка покоилась в черном деревянном ящике. Потом я отнес ее в ремонт. Теперь машинка снова служит.

Набросил куртку, вышел на крыльцо. На землю падал крупный снег. Когда-то, увидев такой снег, Франсуа Вийон сказал, что это языческий Юпитер щиплет на Олимпе гусей, а быть может, линяют святые ангелы. Мне хотелось вернуться мыслями на Чукотку, увидеть остроконечные чумы, расставленные на снегу, точно фишки в детской игре, услышать свист ветра, дыхание собак, скрип полозьев по жесткому насту. Но вместо этого я думал о романе, сожженном бородачом, о Тане Ранаунаут, об Апшероне, о картине «Поляна», о чем угодно. Все, оказывается, существовало в противоестественном единстве. Собираясь писать об одном, я не мог отделаться от остального. Слова обрели неимоверную тяжесть. Казалось, они вдавливаются в землю, и она сходит с оси. В каждом слове заключался целый мир, и сочетать, складывать слова-миры в момент осознания противоестественного единства всего, чем я живу и о чем думаю, казалось кощунственным. На слово можно было молиться, как на икону, им можно было любоваться, как драгоценностью. Собственное право распоряжаться словом представлялось сомнительным. Я переживал одновременно восторг и сомнение. В этом чувстве было все, кроме единственного: желания вернуться за стол, начать работу. Мечтать было приятнее, чем трудиться.

Я снова видел косую апшеронскую набережную, на которой ни разу не был, старикашку, хлопочущего у трехногого штатива, матроса и девушку в белом платье возле него. Сначала сфотографировалась девушка. Потом матрос. Старикашка хотел сказать ему, чтобы он не напрягался, что его лицо похоже на сжатый кулак, но не стал. Выбрался из-под черной тряпки, огляделся. На набережной пусто. На горизонте корабли. Старая азербайджанка бредет куда-то в черном, как накидка на аппарате, платье от горла до ног. Жарко.

— Эй, молодые люди, — вдруг произнес старикашка, — давайте-ка я сниму вас вместе, а? Всего один кадр остался. Не пропадать же ему?

Девушка в белом платье взглянула на мрачного матроса и подумала: пусть лучше кадр пропадет. Матрос поймал ее взгляд, пошел прочь — руки в карманах, в зубах папироса, наглаженные перед танцами клеши метут набережную.

Девушка пожалела, что не взяла с собой очки. Но, с другой стороны, какое, собственно, ей дело до этого матроса?

— Хорошо, — совершенно неожиданно для себя самой сказала девушка. — Снимите нас вместе.

Матрос остановился как вкопанный. Вернулся, небрежно вытащил руку из кармана, протянул старикашке деньги.

— Спасибо, спасибо. Минуточку! — старикашка сноровисто нырнул под черную тряпку, пошевелил в воздухе пальцами. — Все!

Девушка в белом платье улыбнулась. В происходящем было нечто романтическое: странный матрос, фотографирование на набережной, суетливый старик, белые облака на горизонте. Потом спохватилась: ей же надо написать зарисовку об этом городе! Да только… можно ли включить в нее этот случай? Девушка хмурится, она не представляет, какой должна быть зарисовка. Матрос полагает, что она хмурится по другой причине, с независимым видом отворачивается.

— Приходите завтра в двенадцать, — говорит старикашка.

— Послезавтра, — крепко берет его за локоть матрос. — Ты сказал, послезавтра, ведь так, папаша?

— Да-да, как вам угодно, — кивает старик.

Матрос идет в одну сторону. Какой быстрый, думает он, завтра, ишь ты, завтра, когда я буду в плавании! Девушка идет в другую сторону. Надо послезавтра обязательно отдать ему деньги, думает она, я чего-то ему осталась должна.

…Тем временем наступила ночь. Падал снег, горела настольная лампа в оранжевом абажуре. Интересно, подумал я, какие ночи на Апшероне?

Я знал ленинградские белые ночи, когда от Невы плывет прохлада, звезды на небе почти неразличимы. Небо похоже на воздушный сияющий мост, вскинувшийся над каменной рекой. Дома в это время суток странно суровы, памятники величественны, кажется, они вот-вот оживут, мимо них пробегаешь на цыпочках.

Знал душные московские летние ночи, когда слабый ветер, шелест листьев не могут сдвинуть с места накопившуюся за день жару. Центральные улицы освещены неестественным желтым светом, в переулках — тьма. Только шины шуршат по асфальту, только светофоры мигают, а небо черно как сажа.

Знал среднерусские летние ночи, когда брешут по дворам собаки, одуревшие мотоциклисты шарят фарами по колдобинам. И обязательно шумит дальний ли, ближний лес, неслышный днем. Тревожные, рваные облака плывут по небу, луна холодно освещает шиферные крыши домов. Тени, как гармошки, то съеживаются, то разудало разъезжаются.

Знал северные ночи, когда шум моря диктует почти что джазовый ритм. Белая пена летит на прибрежные камни. Возвращаясь откуда-нибудь по берегу, я, помнится, плясал на ходу, уворачиваясь от наползающей на песок воды.

Знал среднеазиатские ночи. В кустах трещат цикады, из-за тридевять земель доносится вопль длинной трубы — карная. Свадьбу играют или чествуют кого-нибудь.

Но апшеронская ночь — не только банная южная тьма, звезды, море, огни кораблей, смуглые наглые физиономии, треск распускающихся ночных цветов, сладкая музыка из парка. Это любовь, возникающая из ничего: из тьмы, из воздуха, из обрывков мыслей, из звука одиноких шагов по набережной, из дуновения ветра, овевающего разгоряченное лицо. Во всяком случае, я так хочу. Потому что это мой роман, потому что матрос и девушка в белом платье — не столько конкретные личности, сколько люди вообще, одни из многих, испытавших святую любовь, пусть и с оборотной стороной, где начертаны знаки несчастья.

Стояла ли ночью на балконе гостиницы девушка в белом платье, вглядываясь во тьму? Помнила ли вообще о матросе, об их послезавтрашней встрече?

Танцевал ли фокстроты, путаясь в наутюженных клешах, матрос? Шептал ли в ухо случайным партнершам пошлые комплименты? О чем он думал, вернувшись ночью в каюту, лежа на койке? Корабль покачивался на слабой волне, в иллюминатор заглядывал месяц. Матрос включил лампу. Тотчас на нее полезли ночные бабочки. Почему они такие красивые, думал матрос, их же никто не видит ночью. Перед глазами у него стояла славная девушка в белом платье, столь же непостижимая, непонятная, как ночная бабочка. Значит, послезавтра в двенадцать!