Юрий Козлов - Наши годы

Падает на койку, засыпает как убитый.

…Как, должно быть, удивилась близорукая девушка в белом платье, когда увидела, что позавчерашний случайный знакомый притащил зачем-то на набережную этюдник.

Старикашка фотограф исполнил все в лучшем виде. Девушка в белом платье и матрос долго рассматривали фотографии.

— Глупо как-то, — сказал матрос, — стоим вместе на фотографии, а ничего друг про друга не знаем.

— Почему? — пожала плечами девушка. — Это даже забавно. Хорошо бы так все и оставить.

— Вам в какую сторону? — спросил матрос.

— Что-что?

Город такой маленький. Она давно весь его обошла. Надо быстрей писать зарисовку. Но как? Она не знает, как начать, подступиться. В какую ей сторону? Да все равно. К морю.

— Боюсь, нам с вами не по пути, — сказала девушка. — Сколько я вам должна за фотографии?

— Как хоть вас зовут? — спросил матрос.

— Вы не хотите оставить все как есть, — вздохнула девушка. — Меня зовут Анна.

— Эй! Кто хочет сфотографироваться на фоне моря, подходите! — неожиданно закричал противным голосом старикашка, завидев на набережной группу людей.

— Если вы никуда не спешите, Анна, — матрос осторожно взял девушку за руку, — а вы никуда не спешите. У меня к вам огромная просьба, Анна. Видите ли, я… Я немножко рисую. Так. Мне кажется, это главное в моей жизни, но… так трудно решиться. Я один, совсем один. Я матрос, плаваю на каботажном судне. Я вас очень прошу. Для меня это очень важно. Я вас очень прошу. Час, не более, мне попозировать. Мне кажется, получится. Здесь, в городе. Я знаю одно замечательное место, там стена, цветет акация. И это ваше белое платье, оно удивительно подходит. Там красиво. И не жарко, тень. Вы постоите в тени, а я быстро. И все. Анна? Вы мне не откажете, Анна? — смотрит на нее с мольбой.

Девушка осторожно высвободила руку. Такого поворота событий она не ожидала.

— Вы действительно рисуете? — с подозрением посмотрела на новенький этюдник.

— Да! Мне кажется, это… Я без этого не могу. Я измучился. Хочу наконец решить. Или — или. Нельзя одновременно рисовать и плавать матросом. Если рисовать, так учиться! Пока не поздно. Или — или. Пойдемте со мной. Здесь недалеко.

— Не отказывайтесь, — словно ворон, вдруг каркнул старикашка фотограф. О нем давно забыли, а он, оказывается, прислушивался пергаментными своими ушами к разговору. — Я старый человек, передо мной прошли тысячи лиц. Если вы верите в судьбу, любезная девушка, то…

— Что вы такое говорите? — вспыхивает Анна.

Матрос свирепо смотрит на старикашку. Тому кажется, еще секунда, и матрос вместе со штативом и аппаратом выбросит его в море.

— Тысяча извинений, — суетится старикашка, — не имел в виду ничего вульгарного! Тысячи лиц, передо мной прошли тысячи лиц… Просто… Я редко ошибаюсь… — бормочет какую-то чушь.

— Ладно, пойдемте! — с досадой произносит девушка.

Происходящее кажется ей полным абсурдом. Безумный матрос-художник. Кликушествующий старикашка. Надо возвращаться в Баку, а зарисовки нет как нет. Хотя, впрочем… Будет о чем потом рассказать на факультете, будет над чем посмеяться.

Матрос и девушка в белом платье медленно идут по набережной.

Безумная мысль возродить, восстановить сожженный роман возникла у меня уже в самолете Анадырь — Москва. Сидя в кресле, чуть живой, я что-то царапал в блокноте, вспоминал удачные, как мне казалось, сравнения, сюжетные ходы и образы. Вернулся в Москву озабоченный, молчаливый. Просиживал за письменным столом дни и ночи. Это было странное путешествие в прошлое, которое еще не успело отделиться от настоящего, стать в полном смысле слова прошлым. Я просыпался утром и не знал, где нахожусь: в Москве, на Чукотке? Чего-то я не понимал. Точнее, не мог понять. Гибель романа можно было сравнить с гибелью близкого человека, я же не верил, что это безвозвратно. Может быть, потому, что все еще жил романом, в то время как самого романа не существовало. Признать это я не мог, потому что все опять тогда шло прахом. Я лихорадочно исписывал страницы, мне казалось, я легко вспомню, восстановлю роман, но это было невозможно уже хотя бы потому, что после потери романа я сам стал другим. Вместе с ним что-то погибло и во мне, но я не желал признать это. Впрочем, я осознал все позже. Пока же прежние, вытащенные из романтического небытия, герои не желали делать то, что делали раньше. Да и сам мир, их окружающий, сделался злее, жестче. Прежние мягкие каркасы уже не держали его. Все рушилось. Из многодневного сидения за письменным столом ничего не вышло. Опять на моем пути оказалась классическая древнегреческая река и опять меня перехитрила, обвела, выбросила на голую отмель.

Однако постигалось это постепенно.

Я жил как хотел, подчиняясь лишь самому себе да еще матери, когда она, допустим, посылала за хлебом. На Чукотке я кое-что заработал, некоторое время можно было не думать о деньгах. Впрочем, они куда-то уходили с удивительной быстротой.

Трудно воссоздавая роман, я не встречался почти ни с кем из прежних знакомых. То было время добровольного одиночества. Мой письменный стол стоял возле окна. Вид из окна был изучен до мельчайших подробностей. Два голубя повадились прилетать ко мне на подоконник. Один обычный, другой белый, мохнатый, должно быть, отбившийся от голубятни. Я сыпал хлеб на подоконник, голуби охотно клевали его.

Из-за непонятного упрямства, глупой привычки ломать себя, я продолжал корпеть над романом даже после того, как понял, что он невосстановим, что получается лажа. Я не мог расстаться с романом. Мне казалось, отрекись я от него, восторжествует похабный бородач, губитель жизни. Я единоборствовал с бородачом из последних сил.

Чтобы долгий труд окончательно не пропал, я разбил разрозненное, так и не ставшее романом, повествование на более или менее законченные по смыслу части. Потом переделал эти части в рассказы. Всего их получилось девять, целый цикл. Всякий, доведенный до конца труд есть радость. Пусть даже доведенный при грустных обстоятельствах. Поставив последнюю точку, я, словно пьяный, выкатился на улицу, побрел по лужам, задымил сигаретой, забыв, что надо было накрошить голубям хлеба. Рассказы были моим первым серьезным начатым и законченным делом. На них ушли осень, зима, начало весны. Почти все чукотские капиталы. Я брел по раскисшему мартовскому проспекту, смотрел в лица людей, и мне было странно: никто из них не знает, что я писатель! Что всего-то осталось: перепечатать рассказы на машинке, отнести в редакции журналов, подождать, пока опубликуют. И все! Имя мое станет известным.

Игорь Клементьев получил к этому времени маленькую двухкомнатную квартиру. Не то чтобы в центре, однако и не на окраине. Игорева жена накануне отправилась в роддом. Я вышел из подполья. Вечерами наведывался к будущему отцу. Мы тянули пиво, беседуя о жизни.