Юрий Козлов - Наши годы

…Я помню эту фотографию. В прежние годы она висела на стене в комнате, которую мы снимали, затем в квартире, куда вскоре переехали. Там у нас появились: чучело крокодила, кусок ископаемого окаменевшего папоротника с отпечатком зуба жившего тогда ящера, круглый оплавленный метеорит — пришелец из неведомых космических глубин, пластины китового уса, африканская ритуальная маска, масса других диковинных штучек. Это экзотическое войско вытеснило фотографию куда-то в самый угол. Я гордился диковинками, ликовал, когда слышал, как говорят обо мне незнакомые мальчишки: «Это тот самый, у которого дома крокодил!» Со многими я подружился. Мы придумывали гадкие игры. То обливали с балкона прохожих, то стреляли из окна в воздух огненными струями — набирали в клизму ацетона или бензина, подносили спичку и — огонь! Во время очередной стрельбы клизма-огнемет прохудилась, огненная струя ударила вбок: пожгла стоящий на шкафу диковинный засохший фрукт с иглами, напрочь испортила апшеронскую фотографию, про которую мать когда-то говорила знакомым: «Представляете? Мы с Сашей здесь сняты за год до замужества, как совершенно незнакомые люди. Когда фотографировались, имени друг друга не знали. Это ли не судьба?»

Расплата была быстрой. Отец залепил мне оплеуху. Я молчал, стиснув зубы, ненавидя его. «Все! — сказал отец. — Больше ни один из твоих приятелей не переступит порог нашего дома!» Потом до ночи возился с засохшим игольчатым фруктом, который был никому не нужен. На испорченную же фотографию даже не взглянул. Равнодушно выбросил ее в корзину для бумаг. И мать не заметила, что фотографии больше нет.

Я сам не знал, чего хотел высидеть. Тысячелетиями сидели люди по ночам у ламп, переводили масло, свечи, электричество. Обо всем передумали, все-то сказали. Я же без фонаря бродил в темной чаще, набивая одну шишку за другой. Пытался изобрести фонарь для себя одного, но, как выяснилось, фонаря для одного не существует.

Ночью дом скрипел еще пуще. Он скрипел, как могут скрипеть лишь пустые дома, где время от времени собираются чужие люди, равнодушные ко всему на свете. Звонкая капля падала в раковину. Если часы бесстрастно тикали, капля отсчитывала время иначе — беспокойно, тревожно. Я закрутил крану глотку, отодвинул занавеску. В заснеженном саду ничего не происходило. В доме напротив тоже горело окно. Точно такая же лампа — они весь год продавались в местном магазине — стояла на столе. Прежде там сиживала Ирочка. «Ах, если бы все мальчишки были девчонками, какими аккуратными были бы тогда тетрадки!» — такие подписи к снимкам она придумывала. Но вот уже несколько лет дом принадлежит другим людям: длинноволосому йогу, перевязывающему волосы лентой, молчаливой, не подымающей глаз девице. Йог застывает по утрам в странных позах, девица, улыбаясь чему-то своему, отправляется в магазин. Откуда только у этой пары нашлись деньги на дачу? Впрочем, то было не моего ума дело. В окне мелькнул остроносый йоговский профиль.

Я снова подумал о сожженном бородачом романе, о написанных и еще не написанных рассказах, об очерке, который необходимо сдать в понедельник. И вдруг понял, почему нынче так неподатлив материал, откуда желание все на свете объять и объяснить на примере скрипящего на ветру, пустого дома. Вновь, как несколько лет назад, я стоял на распутье. Прежде мне хотелось думать, что я вернулся в Москву суровым, мужественным, кое-что узнавшим о жизни. Теперь-то, надеялся я, сумею обойтись без этой недостойной меня терпимости, порочной гибкости, допускающей, оправдывающей чужие и собственные мерзости. Отныне буду жить и судить мир по собственному, выстраданному закону! Но собственный, выстраданный закон привел меня… к себе. «Я» — вот что сделалось моим законом. О ком я думал, переживал в последнее время? Только о себе. Что волновало меня, заставляло страдать и мучиться? Собственная персона. Но что же другая жизнь? На смену прежней порочной гибкости явилось каменное неприятие. На том стою! Я смотрел на мир, как улитка из раковины, как краб из расщелины между камнями.

Воистину фонаря для себя одного не существует! В лучшем случае, вместо фонаря — чугунный лоб, на котором не вскакивают шишки.

У меня не было ни фонаря, ни лба.

Я понял, отчего пустеют, скрипят на ветру дома. Даже святая любовь беззащитна перед тайными знаками несчастья, если каждый из любящих живет по собственному закону, по собственной малой правде, ищет фонарь для себя одного. Фонаря для одного не существует. Малым правдам не дано ужиться друг с другом, так как они ненасытны. Они грызутся до изнеможения, а после доживают в пустых, скрипящих на ветру домах.

Я взглянул на часы и понял, что очерк придется сочинять завтра. Взгляд наткнулся на серебряную тарелку, стоявшую на комоде. Из тарелки вырастали два подсвечника: один в виде змеи, другой в виде факира с дудочкой. Я часто играл с ней в детстве. На обратной стороне тарелки было выгравировано: «Анне — в год ее свадьбы. Отец».

Что же произошло в ту ночь с матросом? Он оказался в каюте один, совершенно один. Только ночные бабочки лезли на лампу. Оба его товарища ночевать не пришли, у них на рыбозаводе девушки. Они и его звали с собой в барачные дощатые общаги, где пьяно и весело, но он отказался. Там, конечно, привольно, там похабно хохочут, любят с первого взгляда, но все это уже было, было! В Махачкале, в Дербенте, в Гурьеве, во всех портах, где стоял корабль. Матрос сжал пальцы, разжал. Былые развлечения ему прискучили. Сегодня он трезв, а трезвый по-другому смотрит на жизнь.

Он долго лежал на койке, глядя в качающийся иллюминатор, курил папиросу за папиросой. Окурки, словно трассирующие пули, чертили огненные эллипсы к воде. В порту горели прожектора, рычали лебедки. Шла погрузка и разгрузка кораблей.

Среди ночи матрос неожиданно вскочил, начал перетряхивать обшарпанный чемодан, обклеенный с внутренней стороны фотографиями красавиц и винными этикетками. Вещей в чемодане было мало: бритвенный прибор, пара рубашек, выходной костюм. Остальное место занимали папки с рисунками, проложенные чистой бумагой акварели, снятые с подрамников холсты с этюдами. Виды Каспийского моря, карандашные портреты товарищей, зарисовки, сделанные в портах. «Зачем? Для чего? Кому это нужно?» — матрос в бешенстве стучит кулаком по переборке. — На следующей неделе они будут стоять в Баку. Там по вечерам на центральной площади среди черной зелени включают цветные фонтаны. Ему давно хочется написать эти фонтаны, еще никто никогда не писал цветные фонтаны. «Брось ты эти глупости, Сашка», — вспоминает, как смеялись товарищи. — «Да какие они мне товарищи? — все больше ярится матрос. — Да есть ли у меня товарищи? Что вообще у меня есть, кроме этого? — с ненавистью смотрит на рисунки. — Надо выбирать! Или — или! Столько времени, сил — псу под хвост. Рисуночки, ха-ха-ха! Хватит!» — начинает рвать все подряд, но некоторые работы все же жалко, отшвыривает их на койку. В бешенстве ломает карандаши, кисточки, вдавливает в стол прямоугольнички акварельных красок. Потом собирает все в охапку, выносит на палубу, бросает за борт. Даже в темноте видно, как белеют на черных волнах клочки. Матросу хочется плакать. Но он давно разучился плакать. Спасибо, хоть никто не видит его. Матрос сбегает вниз в каюту, извлекает из-под кровати последнее свое приобретение — новенький, еще пахнущий деревом, этюдник. Гладит его, щупает тюбики с красками. «Завтра, — неожиданно успокаивается матрос. — Завтра или никогда. Так нельзя жить. Надо заниматься чем-нибудь одним. Проклятое рисование вытянуло всю душу. Однако что я сделал до сих пор? Это так примитивно, так кустарно. Даже показать никому нельзя. Завтра попытаюсь в последний раз. Или-или! И тогда все станет ясно!»