Юрий Козлов - Наши годы

Над океаном полыхал закат. Воздух сделался синим. Я решил пересечь Полярный круг и углубиться в Арктику как можно дальше. Показался ручей. Никакого шеста, естественно, не было. На дне под быстрой прозрачной водой играли цветные камни, чистые, как в день творения. Где уж тут удержаться, пустить корни мху, водорослям. Только камни, вода, быстрое течение. Ручей обжег босые ноги хирургическим холодом. Я шел по камням, держа в руках сухие сапоги. Маленькие радужные форельки выпрыгивали из воды.

Я уходил все дальше и дальше от ручья. Впереди песок неожиданно темнел. На темном песке сидел баклан, загребал лапами, совсем как ворона. Я сделал шаг и… почти по грудь провалился в смрадную до тошноты яму, присыпанную для обмана сверху песком. Я чуть не потерял сознание от вони и страха.

Сюда сбрасывали рыбу. Красивая, стремительная, неистово идущая на нерест, серебристая рыба гнила в жуткой яме. Ее вылавливали специально для икры. Икру забирали, саму же рыбу девать уже было некуда. Я понял это, пока, зажав нос, выбирался из ямы, пока снимал одежду, полоскал в воде. Так вот почему бородач не советовал мне далеко уходить! Вот какие обрывы он имел в виду. Бегая в мокрой одежде по берегу, я думал, что скажу, вернувшись, бородачу и его друзьям, и вообще: надо ли мне возвращаться?

Но возвращаться было надо.

Переходя ручей, я вспомнил о далеком московском журнале. Я ли это едва не плакал, что загубили речку в Калужской области, я ли хлопотал о зимних кормушках для лесных птиц?

Полярный круг мерцал-переливался в воздушной синеве. «Для чего, — подумал я, — миллионы лет трудилась мать-природа, создавая этот мир, этот океан, эту стремительную, благородную, презирающую смерть рыбу, единожды в жизни идущую на нерест? Не для того же, чтобы какая-то мразь сбрасывала ее, как навоз, в вонючие ямы? Почему мать-природа беззащитна перед обезумевшей мразью?»

Сам не заметил, как вернулся в лагерь, где милые ребята мирно чистили картошку.

— Рыба как отрезала, — сказали они.

— Как там Полярный круг? — поинтересовался бородач, пытливо меня оглядывая.

— На месте, — сказал я. — Поскользнулся в ручье. Весь мокрый.

— А ты погрейся у костра, — посоветовал бородач. — Эх! — сжал, разжал пальцы. — Рояль бы мой сюда!

Ночью, когда могучий храп сотрясал палатку, я тихонько выбрался. Одежда почти высохла. Я достал из кармана нож, изрезал сети. Столкнул в воду шесты, и они поплыли, энергично уносимые отливом. Отойдя подальше, вырыл в песке яму, перетащил туда многочисленные банки с икрой. Вероятно, у них еще где-то был склад, но времени искать не было. Подумав, я закопал и лопату.

Больше мне здесь было делать нечего. Повесив на шею бинокль, зашагал прочь. Куда, в какую сторону, пока было неясно. Как-нибудь сориентируюсь.

Только часа через полтора я вспомнил, что забыл в палатке свою сумку! Там остался роман! Который я писал днями и ночами, который берег, как драгоценность. Там осталась моя жизнь. Я вспомнил, как тщательно перед дорогой завязал на папке тесемки, чтобы, упаси бог, не истрепались страницы. Я вдруг сник. Показалось, если не будет романа, в моей жизни уже не будет ничего!

Повернулся, побежал назад.

Когда, запыхавшийся, улегся под дальней дюной, навел на лагерь бинокль, чуть не завопил: молодые ученые преспокойно доставали из моей секретной ямы банки с икрой, бородач, ухмыляясь, бросал в костер страницы романа. Он сидел лицом ко мне, рукопись на коленях. Некоторые страницы он даже прочитывал. На лице его появлялось задумчивое выражение, примерно такое же, как когда он играл на рояле. И еще одна страница летела в костер. Рядом лежала расчехленная винтовка, которой я прежде у них не видел.

Я выполз из-за дюны, зашагал прочь. Опять к Полярному кругу.

Только через двое суток, слегка обезумевший от голода и усталости, с распухшей от комариных укусов физиономией, увидел на горизонте белый катер рыбохраны. Заорал, замахал курткой.

Катер подплыл к берегу. На палубе стояли два хмурых человека и еще один — с фотоаппаратом в руках. Это был фотокорреспондент нашей газеты, мой бывший сосед Сережа Лисицын.

Когда на всех парах подлетели к лагерю, никакого лагеря не обнаружили. В цветущую тундру тянулся свежий гусеничный след.

— Ублюдки! — сказал инспектор. — По живой тундре на гусеницах. Пять лет будет заживать. — И плюнул.

….Автобус медленно катил по желтой грунтовой дороге в сторону переправы. Путь недальний. Над тундрой плыли облака. Иногда они закрывали солнце, и тогда все вокруг становилось серым. Над этими просторами носился пепел недописанного, сожженного романа, который именно благодаря невосстановимости превратился для меня в самое светлое и сокровенное из того, что я мог бы когда-нибудь сказать. Мне казалось, в сожженном романе получалось буквально все. Невысказанное надолго сделалось моей бедой. Я с новой силой испытал это сейчас.

«Я здесь потому, что такова моя работа: ездить и писать!» Чтобы отвлечься, достал блокнот, ручку: «Я был в Анадыре в середине осени. Снег еще не выпал, небо над морем почти что голубое. В такую погоду кажется, что видишь, как закругляется вдалеке земной шар. Воздушная перспектива отсутствует». Автобус прыгал на ухабах, продолжать было трудно. Прислонив голову к окну, я смотрел на синий лиман. Три черных горба-острова торчали из воды. На один из них наступил белой ногой маяк. Сейчас, по причине светлого дня и абсолютной видимости, маяк бездействовал.

…Пока возвращались на катере в Уэлен, я пришел к простому и, как мне тогда казалось, естественному решению: бородача надо убить! Страшное слово «убить» показалось в тот момент чистым, опаляющим, как огонь. Выстрел, думал я, всего один выстрел, и мир очистится, спасется. Никто на свете не сумел бы убедить меня, что жизнь бородача ценнее неба, бескрайней океанской воды, цветущей тундры, солнца. Более того, я почти физически ощущал, какая всему этому грозит опасность, пока ходит по земле бородач! Предложи мне кто-нибудь в этот момент: умри — и все на земле останется как есть, никто отныне не посмеет ничего нарушить, я бы согласился, не задумываясь. Решив убить бородача, я вообще перестал думать о собственной жизни. Она была лишь средством спасти, сохранить мир.

В своем безумии я проявлял удивительную находчивость. Пробрался в каюту, где спал один из инспекторов, вытащил пистолет, сунув в опустевшую кобуру для тяжести свинцовое грузило. Потом поднялся на палубу. Сережа Лисицын, видимо, смотрел за мной, потому что, стоило мне на мгновение отвлечься, он ловким движением выхватил у меня из-под штормовки пистолет.

— Спятил! — разозлился Сережа. — Я давно этого бородатого знаю. Редкостная сволочь! Каждый год браконьерствует, а не ухватишь! Путает, сволочь. К начальникам вхож. Я, думаешь, случайно на этом катере? Может, в этом году повезет, думал. Жаль, завтра в редакции должен быть, фоторепортаж в номер. Мы бы с тобой его покараулили. А сейчас что? Сейчас его ищи-свищи! Сунемся, конечно, в милицию, но вряд ли толк будет. Доказательств никаких. Что им мои фотографии? Подумаешь, ямы.