Юрий Козлов - Наши годы

Однако что-то определенно было.

Из газет я знал, что ансамбль ездил на гастроли в Канаду, вернулся, дал концерт в Анадыре, уехал в Красноярск на какой-то смотр-конкурс.

Ночами одолевала бессонница.

Я уходил на берег океана. Дул ветер. Однако же вместо набегающих волн, плывущих льдин видел родную Москву, прямую, идущую под уклон, улицу, на которой жил, вечернюю цепочку фонарей. Мне нравилось смотреть из окна на фонари и тополя. Они тянулись вперемежку до перекрестка, венчающего улицу с проспектом, где на толстой железной ноге стоял светофор. Я вспоминал свою комнату, поблекший ковер на стене, письменный стол, вертящееся кресло. Вспоминал мать — она писала часто. Отца — он почти не писал. Игоря Клементьева — он продолжал расти по службе. Вспоминал свою бывшую работу: раздрызганный «Рейнметалл», мягко скользящий лифт, даже буфет вспоминал, где готовили вкусный кофе. В такие минуты неясно было: зачем я здесь, в Уэлене, где первого мая — минус двадцать девять, где улицы упираются в океан, а он восемь месяцев в году покрыт льдом. Где бородатый биолог, наигравшись на рояле, идет стрелять уток. Где нет друзей, нет близких, наконец, девушек нет! Зачем я здесь, а не в Москве?

Зачем?

Так я думал бессонными ночами.

Давно канул куда-то пьянчуга, восхитившийся, как здорово Владимир Антонович выкинул меня пинком из машины. Давно прикрылись поздние винные магазины. Ночные люди вдруг потеряли интерес к общественному транспорту. Они выскакивали на проезжую часть, энергичными взмахами рук останавливали такси, уносились в неведомые пределы. Ночь так коротка, так много надо успеть!

Я сидел на холодном гранитном парапете, курил, стряхивая пепел на асфальт. Руки дрожали. Правая рука болела все сильнее. Я попросил идущего мимо парня дернуть меня за руку. Стиснул зубы. Парень дернул на славу. Я чуть не заорал. Опять что-то хрустнуло. Но теперь хоть рукой можно было шевелить, сгибать ее в локте.

Мысли являлись самые нелепые. То хотелось прорваться в кафе, где играет ансамбль, и плясать, плясать, плясать! То мечталось о бутылке, которую еще можно было взять «на вынос», сильно переплатив «папаше». Только куда я пойду с этой бутылкой? Единственный друг Игорь Клементьев находился в данный момент в командировке, в городе Ашхабаде. Единственная девушка, должно быть, обсуждала сейчас с Владимиром Антоновичем подробности недавнего инцидента. Ах как они сейчас хохочут!

Можно было, конечно, отправиться домой, завалиться спать, но разве можно спать в такую ночь?

Мысли путались.

Я сам не знал, чего хотел.

«Кубок кубков… Песнь песней…» — бубнил, шагая по улице Горького.

Рука почти не беспокоила. Мучило другое. Ирочка и Владимир Антонович вместе, а я ничего не могу изменить!

Вот тут-то и вспомнилось, как в последнее время вздрагивала Ирочка, когда открывалась дверь нашей комнаты или раздавался стук. С чего бы ей вздрагивать? Она ждала Владимира Антоновича и одновременно боялась. Чего боялась? Ирочка с тоской смотрела из окна на офис, где работал Владимир Антонович. Откуда тоска?

Действительно, в последние дни он звонил ей реже.

Я вдруг подумал: у таких людей, как Владимир Антонович, просто так ничего не бывает. В том числе и сегодняшний Кубок кубков. Уж он-то знает, что делает! Теперь мне казалось, что, вышвырнув меня из машины, Владимир Антонович поехал вовсе не к Ирочке. Я свалился на него, как манна небесная, оказался тем самым предлогом, которого он ждал! Потому он, подлец, и был так вежлив поначалу, что ждал: когда же я заговорю об Ирочке? А заговори я, он бы со скорбной мужской слезой дал бы слово не приближаться к ней. Потому как Ирочка ему больше не нужна!

Однако и то, что случилось, он сумеет повернуть себе на пользу. От перемены мест слагаемых сумма не меняется.

Я заскочил в телефонную будку, набрал Ирочкин номер. Она схватила трубку моментально, словно держала телефон на коленях.

— Я слушаю! — быстро, взволнованно и нежно произнесла Ирочка.

Повесил трубку. Теперь я был совершенно уверен: Владимир Антонович поехал не к Ирочке.

Все как бы перевернулось. Из мира кривых зеркал я угодил в мир зеркал прямых, как удары по физиономии.

Свернул на проспект Маркса, пошел мимо родного университета в сторону Библиотеки имени Ленина. За оградой на скамеечках целовались пары. Я направлялся к остановке тридцать третьего троллейбуса, который должен был довезти меня до самого дома. По длинному мосту мимо кинотеатра «Ударник», по улице Димитрова, по бесконечному, освещенному желтыми фонарями, Ленинскому проспекту.

Троллейбус стоял на остановке пустой. Только хмельной дядя на заднем сиденье собирался ехать по второму кругу. Я ни о чем не мог думать. Только об Ирочке, сидящей дома перед телефоном.

Троллейбус остановился на перекрестке. По улице шли редкие прохожие. Девушка в красном плаще лихо перелетела улицу, словно ведьма. Скрылась в темноте, вынырнула у телефонной будки. Но там парень и девушка, целуясь, набирают номер. Должно быть, девушка скажет маме, что останется ночевать у подруги в Бирюлеве. Телефона домашнего, естественно, у подруги нет. И саму подругу мама не знает, потому как подруга новая. «Ах, какие телефоны в Бирюлеве, мама? Из автомата звоню, из автомата. Как здесь темно… Счастливо, мамочка!»

Как безумный, выскочил из троллейбуса. Бежал через дорогу, уворачиваясь от машин, в голове прыгала галиматья: «Добродушные лапландцы, запрягши своих оленей, мирно пьют из толстых кружек благотворный жир тюлений».

Парень и девушка, покончив с разговором, вышли из будки. Ведьма в красном плаще, не дождавшись, растворилась во тьме. Я набрал Ирочкин номер.

— Добрый вечер, это Апраксин. Не хочешь говорить, повесь трубку, я не обижусь.

Ирочка долго молчала.

— Чего тебе надо? — поинтересовалась наконец.

— Я тебя люблю, слышишь? Я догадываюсь, что произошло, но это ничего не меняет, слышишь, ничего не меняет! Вот. Я… Может, встретимся?

— Ты или окончательно поглупел, — сказала Ирочка, — или сильно выпил. А может, сошел с ума. Не звони мне, пожалуйста! Оставь меня в покое!

Бросила трубку.

Я вышел из будки.

Что дальше?

В глухой ночи я стоял перед домом на Воробьевых горах. Здесь на третьем этаже Ирочка снимала то ли комнату, то ли однокомнатную квартиру. Ее окно тускло светилось сквозь серые шторы. Первый камешек стукнулся в карниз, упал вниз на газон, перепугал затаившуюся там кошку. Второй тюкнулся в стекло. Третий оказался счастливым: в окне показалась растрепанная Ирочкина голова. А я любил, когда она приглаживала волосы. С гладкой головой она казалась отличницей, пай-девочкой, только что получившей пятерку.