Юрий Козлов - Наши годы

Игроком я, следовательно, не был.

А между тем негодную собачонку надо было искать.

— Ева, Ева! — орал я, пытался свистеть, но только ледяные плевки летели с губ. Месяц скалился с неба, мороз хватал красной лапой за нос, подбегали почему-то другие собаки. В довершение всего замерзли ноги. — Ева!

Чушь лезла в голову. Вспомнил, как однажды пришел домой, а мать с Генералом в большой комнате едят спагетти, наматывая их на вилки. Торжественно гремит Вагнер, арию Брунгильды исполняет знаменитая английская певица. Я посмотрел на мать и увидел в ее глазах такую тоску, такое отчаянье, что стало не по себе. Показалось, еще секунда — и она запустит тарелкой в магнитофон, закричит на Генерала. Но сдержалась. А рано или поздно что-то обязательно произойдет. Хорошо бы — без меня.

Я где-то читал, что прирожденный охотник умеет превращать рассеянные, блуждающие в голове мысли о доме, о семье, о работе — в чувства: в зрение, обоняние, в слух. Тем самым он становится равным в природных данных зверю и птице, оставаясь при этом человеком, в руках которого совершеннейшее орудие убийства — ружье.

Я несколько раз обежал дом, чуть не угодил под машину, шарф остался висеть где-то на кустах, словно диковинный зимний цветок, а Евка все не обнаруживалась. Необходимо было успокоиться, перекурить, а потом трезво и расчетливо прочесать окрестность, предварительно разделив ее на квадраты. Я заскочил в беседку, подышал на озябшие руки, как вдруг услышал под ногами подлое повизгивание.

— Ева, Ева, — не веря своему счастью, я лихорадочно пристегнул поводок к ошейнику. Мерзкая собачонка делала вид, что бесконечно рада нашей встрече. — Ева, — умильно бормотал я. Умиление, впрочем, скоро прошло. Припомнились блуждания среди мороза, потерянный шарф. Захотелось дать Евке поводком некоторую острастку, чтоб не повадно было убегать.

Тут на беседку упала тень. Я оглянулся и увидел Антонину. Она была в белой шубке и в белой шапке.

— Чего ты здесь делаешь? — удивился я.

— Обнаглел, — усмехнулась Антонина, — пошел вывести собаку и пропал на полтора часа. Ты-то ладно, Евку жалко. Все вот ходим, ищем вас.

— Она убежала, как с цепи сорвалась, думал, не найду.

— Ты восхитительно кричал: «Ева-Ева!»

— Я рад, что повеселил тебя.

Пауза.

Только что мне было холодно, теперь почему-то сделалось жарко.

— Мне понравился твой муж, — сказал я, видимо, не совсем то, что было надо.

Антонина посмотрела на меня с интересом, придвинулась ближе. Свет ее глаз странно перемешался с лунным. Ее дыхание согревало мою щеку. Я почувствовал у себя за воротником ее пальцы.

— Мне он тоже нравится, — насмешливо произнесла она, — но… какой ты пошляк, Петя…

— Подожди, — мне стало душно, — зачем… Так нехорошо!

Но было поздно. Мы поцеловались. Все во мне восстало против этого поцелуя, но давно известно: самые сладкие поцелуи — когда нельзя. Мы еще раз поцеловались.

Из беседки было видно звездное небо. Снег переливался, мерцал.

— Как ты думаешь, Петя, — спросила Антонина, глядя на небо. — Бог есть?

— Не знаю, — ответил я.

— Если он есть, то зачем? Неужели чтобы что-то запрещать? Но ведь это… насилие. А разве совместимы бог и насилие?

— Мы с тобой уже говорили на эту тему… Примерно. И, помнится, не договорились.

— Да-да, я тогда подумала: вот лицемер!

— Тоня! Тоня! — послышались далекие крики. То бегал по двору Борис.

— Он выскочил на улицу без шапки, — сказала Антонина, — пойду, а то еще схватит менингит.

Крики Бориса странно подействовали на меня. Я схватил Антонину за руку, притянул к себе.

— Тебе же нравится мой муж, — оттолкнула меня Антонина. — Он ищет меня, страдает, а ты здесь со мной. И все-то тебе даром, да? И бога нет. Ты хорошо устроился в этой жизни, Петя, хи-хи.

Я остался в беседке один.

В воздухе плавал тополиный пух. Была некая томность в его скольжении при полном отсутствии ветра. Пушинки летали над нашими головами, проникали в открытые форточки. В сквере, где я когда-то встретил Антонину, тополя качали серыми ветками, как козлы бородами. Воздушная перспектива в сквере была нарушена. Вместо перспективы — ограниченное, замкнутое и помноженное на пух пространство. Когда шел дождь, у луж вырастали ресницы. Пух порождал аллергию, двадцатикратные утренние чихания, зуд и боль в носоглотке. Этот зуд сводил с ума, но мгновениями была в нем приятность, противоестественная в силу своей болезненности, но тем не менее отличающая аллергию от обыкновенных болезней. Аллергия была как бы нейтральной полосой между здоровьем и болезнью. То я почти не замечал ее, то хотелось кричать караул. Собственная жизнь в последнее время напоминала мне аллергию.

Но пух — это еще не все лето. Был июнь. Воробьи дурели от солнца и любви. Один заигравшийся воробей влетел к нам в окно, заметался, остервенело щебеча, над письменными столами, застекленными шкафами, где хранились пожелтевшие, не принятые к публикации, рукописи. Я пожалел воробья, распахнул створки. Он тотчас выпорхнул вон.

— Не нагадил? — полюбопытствовал Жеребьев.

Мы составляли план далекой командировки-экспедиции. На бумаге все выглядело превосходно. Летим в Иркутск. Из аэропорта на машине, которая якобы будет нас ждать, мчимся в Порт-Байкал, садимся на метеор «Комсомолец» и — вперед на подводных крыльях по священным синим волнам в город Северобайкальск. Оттуда намеревались устремиться на лодке вниз, в Баргузинский заповедник, где медведи с берега глушат лапами рыбу. Из Усть-Баргузина думали улететь на маленьком желтом «Ан-2» в Улан-Удэ, а оттуда через Хабаровск во Владивосток. Из Владивостока хотели уехать на автобусе в Уссурийск, где находился Приморский сельскохозяйственный институт, студенты которого изобрели уникальную машину для культивации сои. Далее собирались посетить остров Шикотан, где на рыбокомбинатах девушки нелегкой судьбы запаивают в консервные банки сельдь иваси и сайру. Оттуда путь наш лежал на Камчатку, к рубиновым глоткам вулканов, где по десять месяцев в году скрывался первый муж Ирочки Вельяминовой, забывая про все на свете. На Камчатке мы предполагали взойти по трапу на военный корабль — и океаническим маршем в холодное Чукотское море, на самую дальнюю нашу пограничную заставу. Здесь путешествию конец. Отсюда — домой в Москву, родным мне рейсом Анадырь — Хатанга — Амдерма — Москва.

Предприятие выглядело дорогостоящим и экзотическим, то есть именно таким, чтобы никому в редакции не понравиться. Но Жеребьев подвел под него соответствующую теоретическую базу, в результате чего дело обернулось так, что мы с Жеребьевым оказывались патриотами родного журнала, отваживались на тяжкий труд, жертвовали собой на благо общего дела. Он так хитро вел свою политику, что плод сам свалился нам в руки.