Юрий Козлов - Наши годы

«Каспийское море». Три корабля носами вперед летят по синей воде, а сзади нефтяные вышки, черно-зеленый город-порт.

Это все были старые работы.

Я перевернул страницу.

«Поляна».

— Не видел еще этого шедевра? — спросила мать.

— Видел. Но не думал, что он когда-нибудь закончит. Тогда было только внешнее сходство. А сейчас он переделал. Глаза, понимаешь…

— Хорошо еще, что он незнаком с Генералом, — сказала мать. — Он бы и его изобразил каким-нибудь страшилищем. Что глаза?

— Не то чтобы похожи, но какое-то скользящее выражение он ухватил. Раньше грубее было, просто патологическая ненависть. А сейчас он сделал ее от слабости, что ли, от какой-то внутренней язвы. Это жестокость одиночества. Он как будто предвидел, хотя, конечно, не мог предвидеть.

— Да ну его к черту, — убежденно произнесла мать, — разбирать еще его мазню.

— Это не мазня, — сказал я, — это он писал для души.

— Для души, — повторила мать. — В таком случае он облегчил душу. Теперь ему самое время жениться.

— Что? Жениться? — как это часто случалось в разговорах с матерью, мне показалось, я ослышался. — А почему жениться?

— Да, — она бросила журнал на клеенку, — это его лучшая картина. Можно сказать, эпическая. Так сказать, собственное оригинальное толкование гражданской войны в Сибири.

— Ты так думаешь?

— Давняя мечта твоего папаши написать что-то в этом духе. «Утро в сосновом бору», например, он считал гениальной картиной только потому, что ее знают все.

— Ну его-то картине такое не грозит. Другое сейчас время.

— Значит, будет вырывать под нее новую квартиру или потребует, чтобы в Италию на дачу послали, а то его всё отодвигают. Скажет, дозрел, вон какую картину написал.

— Но при чем здесь дед? — спросил я.

— Как это оригинально, я бы сказала, парадоксально, — продолжала она, — постигать смысл гражданской войны через ненависть к бывшей жене. Так сказать, обобщать. Выдавать себя за художника-реалиста с четкой и правильной классовой позицией. Он весь в этом.

— Дед-то здесь при чем? — снова спросил я.

— А ни при чем, — устало сказала мать, — он же меня ненавидит, а в деда так, рикошетом.

— Тебя? — я вспомнил альбом с набросками, который видел в Ленинграде.

Она ошибалась.

— Да, — сказала мать, — но при этом и любит так сильно, что сам не знает: где любовь, где ненависть. Ну а выход-то чувствам надо дать.

Она говорила спокойно, без выражения, словно все давно обдумала, давно расставила все точки над i.

Я слушал ее, и ветер, холодный мертвящий ветер настигал меня здесь, на кухне. Он начинался где-то в прошлом, еще до моего рождения, прошивал насквозь: дом в Расторгуеве, мастерскую в Ленинграде, эту квартиру со студийными, похожими на шкафы, магнитофонами. Мне вдруг стало бесконечно скучно, накатилась усталость, словно я целый день разгружал вагоны. То была особенная усталость, она накатывалась всегда, когда я не знал, что делать, не видел выхода из сложившейся ситуации, когда внутри зарождалась проклятая волна «до конца». «Бегущий», — вспомнил я надпись на бескозырке, — опять бегущий. Но почему? И до каких пор?» А может, мелькнула мысль, оттого бесконечная скука и усталость, что я не берусь судить: кто прав, кто виноват. Возможно, рассуди я это для себя, и не было бы волны «до конца», ледяного сквозняка, пронизывающего три пустых дома. Но каким же образом я могу рассудить самых близких мне людей, решить: кто прав, кто виноват? Правы все, потому что они мне родные. И виноваты все, потому что нет покоя ни в доме в Расторгуеве, ни в мастерской в Ленинграде, ни здесь, в квартире со студийными, похожими на шкафы, магнитофонами. Я уже чувствовал поднимающуюся волну «до конца». Хватит скитаться по пустым домам, пора заводить собственный, иначе не расхлебать эту кашу, так и буду я безысходно размышлять: кто прав, кто виноват — и в результате родные люди предстанут в виде монстров, опутанных колючей проволокой, облепленных ракушками, как днища перевернутых житейским морем кораблей.

Я посмотрел в окно. По подоконнику разгуливал голубь. Не простой сизый голубь, а домашний белый летун с мохнатыми лапами и круглой выпяченной грудью. Красные глаза голубка сатанински посверкивали. Это было противоречие, необъяснимое, как сама жизнь: божья птица, голубь — и сатанинские глаза.

Я ухватил себя за ухо, сосчитал до десяти. «Только без шума, без грохота, без скандала. Кто и в чем виноват передо мной? Надо уходить тихо. Тихо. Но куда? К кому?»

— Послушай, — машинально, лишь бы только не замолчать, не замереть с открытым ртом, не выдать своих намерений, заговорил я, — что пишут про картину «Аня»: «Портрет дышит священной любовью к женщине. Ее доброе, чуть усталое лицо, руки, привычные к работе, умные глаза. «Я люблю ее!» — как бы кричит художник каждым штрихом, каждой черточкой. Даже желтый цвет, как известно, цвет измены, воспринимается здесь как цвет добра и любви. Настоящая любовь сильнее измены».

— Цвет любви? — разозлилась мать. — Чушь какая-то. Мне не нравится желтый цвет, пожалуй, больше мне не нравится только черный. Помню, как кретинка, сидела часами с книжкой на коленях. Ему, наверное, просто было жалко денег на натурщицу. И главное, читать без очков не могла. Хотела уйти, он опять усаживал, не губи, мол, вдохновение. У меня все плечи были в синяках. Цвет любви. Какая-то галиматья.

Голубь поковырял клювом в перьях, спрыгнул с подоконника, расправил крылья, взмыл в зимнее небо.

— Скажи, — спросил я, не в силах оторвать взгляда от голубя, — тебя когда-нибудь волновала его живопись? Все эти картины, ведь он писал их на твоих глазах.

— Знаешь, Петя, — помолчав, ответила она. — Не больно я разбиралась в этой чертовой живописи.

Она говорила неправду.

— Как же так? Столько лет вместе — и наплевать?

— Хотя мне понравилось, как он написал меня в белом. Помнишь, с розами в руках? Хороший портрет. Куда он его продал?

— По-моему, он его не продавал.

— И еще самый первый портретик. Возле акации. Тоже неплохой. Его-то уж точно потеряли.

— Нет, я недавно нашел его на даче, на чердаке.

— Вот как? А я думала, его уже нет. — Она утратила интерес к разговору, произносила слова с равнодушием: — Надо привезти его сюда, пусть лучше висит в прихожей.

Сейчас с ее стороны обнаруживалась та податливость, которая естественна, когда обсуждаемый предмет либо совершенно не интересует человека, либо перешел для него в категорию прошлого, о котором не хочется вспоминать.

Я подумал, что пытаюсь разглядеть каркасы прошлого на зыбучем песке. Песок же, как известно, не держит каркасов.

Я подумал: о скольких концах эта палка — исполнение желаний? На первый взгляд, все у отца сбылось. Он женился на девушке, которую любил, сделался художником. Но самым равнодушным, самым отстраненным наблюдателем его живописи оказалась именно она, жена, которой он по странной прихоти судьбы всю жизнь доказывал, что он настоящий художник, что каждая его картина шаг вперед, что в живописи ему подвластно многое. А она, поначалу покорная, равнодушная, совершенно не нуждалась ни в каких доказательствах. Она терпеливо несла свой крест, как бы расплачиваясь за то, что когда-то он пришел ей на помощь, увез ее из опустевшего дома. Она сама попросила увезти ее, потому что была напугана, потому что привыкла, чтобы все ее желания немедленно исполнялись. Привычка эта, наверное, пришла из детства, когда они с отцом жили в небольшом двухэтажном домике в Кривоколенном переулке на шесть, что ли, квартир. Тогда докторов было меньше, ценились они соответственно выше. Она в белом платьице качалась под надзором няни на качелях и загадывала: какую игрушку, какую книжку принесет сегодня отец? И каждый раз принесенная игрушка или книжка оказывалась лучше той, которую она загадывала. Угодив внезапно из тиши профессорской квартиры, из уютного мира исполняющихся желаний в дикий мир пробивающих себе дорогу художников, оказавшись в общежитии, где грубо шутили, спорили до хрипоты, орали, дрались, работали до изнеможения, — она заледенела душой, не приняла эту неистовую жизнь, где все ей было чуждо. Она не захотела принимать близко к сердцу заботы мужа, ей были неинтересны его полуночные споры с друзьями, тошно было смотреть на холсты и краски, потому что от того, удачно ли, хорошо ли кладутся краски на холсты, зависели покой и благополучие в семье. А она не желала, чтобы покой и благополучие зависели от каких-то красок и холстов. Ее коробили грубая жизненная философия мужа, его скорые, цинично-непримиримые оценки не только творчества других художников, но и всего на свете. Он действовал как человек, идущий напролом, уверенный в своих силах. Мирился и ссорился с друзьями, сжигал за собой мосты, временами впадал в черную меланхолию. Она уставала от этого нелепого существования, хуже чем от самой тяжелой работы. Через несколько лет вернулся ее отец. Но он не вернулся ни к научной, ни к практической деятельности. Все его труды остались брошенными на полуслове. Он выхлопотал себе пенсию, поселился на даче — не то надломленный, не то обиженный. А скорее — все разом. А она-то надеялась, что белое платье, качели в Кривоколенном, долгие ужины, когда отец рассеянно листал какие-то медицинские «Вестники», а она смотрела в окно и мечтала, — все вернется. Как? Она об этом не думала. Во всяком случае, замужество не казалось ей чем-то непреодолимым, что навеки закабалило ее. Да и ребенок, признаться, тоже. Стоит лишь вернуться отцу, и все вернется. Но ничего не вернулось. Она по-прежнему была замужем за студентом-живописцем, у них рос сын, они ютились в мансарде, куда с крыши затекала вода, где вдоль стены стояли подрамники и мольберты. Так она и жила, ни к чему не привыкая, всему внутренне сопротивляясь. Сопротивление с годами крепло, приобретало разные формы. Казалось бы, муж встал на ноги, начал неплохо зарабатывать, но нет, все было ей не в радость и в этой, относительно наладившейся жизни. Он убил в ней саму способность радоваться чему-либо, за это она мстила ему, как могла. Однако спроси кто: что тебе нужно, Анна? — она бы не смогла ответить. Но то, что она имела, — это совершенно точно было ей не нужно. Настала эра скандалов. Ей было в высшей степени плевать, пьет муж или не пьет. Но когда он приходил выпивши, она ругалась как ведьма. Так нужно. Все жены ругают мужей, когда они пьянствуют, шляются неизвестно где. Муж был скуповат, вел деньгам строгий счет. Она начала скандалить из-за каждого рубля, демонстративно не готовить обед, наводить справки о его заработках. Так нужно. Все жены ругают мужей, когда те не несут домой деньги. Она мстила ему за давнее свое унижение, за поломанную жизнь, за скитание по мансардам и подвальным комнатам, за все, за все! Она заметила, что он переживает, когда она подолгу не интересуется его работой, не заходит в мастерскую, не говорит ободряющих слов. Она вообще перестала заходить в мастерскую, на вопросы, хороши ли картины, лишь пожимала плечами: «Разве тебя интересует мнение простых смертных? Ты сам себе судия, полубог». Так шли ее годы. Без идеи, как надо жить, но в полном несогласии с тем, как ей приходилось жить.