Юрий Козлов - Наши годы

— Я люблю тебя, люблю. Так, — тряс он Анну за плечи. — Даже если бы ничего не случилось, если бы все у тебя в жизни было как прежде, я бы все равно добивался тебя. И добился бы, слышишь?

— Я… привыкну к тебе, — отвечала Анна. — Видишь, я не хочу тебя обманывать. Я постараюсь. У нас все будет хорошо, — отворачивалась, плакала.

Абитуриент ходил на экзамены по искусству. Он сидел в просторном светлом зале, слушал шорох грифелей других абитуриентов, но мысли его были далеко. Пожалуй, впервые в жизни ему не хотелось рисовать. Он равнодушно закончил рисунок, вышел на улицу. В институтском дворике на скамейке сидела Анна. Светлые волосы шевелились на ветру. Проходящие мимо заглядывались на нее. Некоторые пытались заговорить, но безуспешно, Анна отворачивалась, не отвечала. В странном оцепенении абитуриент смотрел на Анну. Точно ясновидцу, ему открылась болезненная мысль, которая будет мучить долгие годы: окажись все иначе, не произойди того, что произошло, ждала бы его Анна на скамейке перед институтом? На ее беде выстроилось нынешнее призрачное его счастье. Только возможно ли счастье на беде? Хотя, невесело усмехнулся абитуриент, на чем же еще ему быть?

Он подошел к Анне, поцеловал ее.

— Наверное, я зря прихожу сюда? — спросила она. — Наверное, я тебе мешаю?

— Ты правильно делаешь, что приходишь, — абитуриент с отвращением подумал об оставшихся экзаменах.

Когда вывесили списки принятых, его фамилии там не оказалось. Всю ночь он бушевал с товарищами по комнате.

— Слушай, — обнял бывшего абитуриента поступивший в институт грузин, — подумаешь, не прошел по конкурсу, зато какую девушку встретил.

Помолчали.

— Слушай, — посоветовал он бывшему абитуриенту уже под утро, когда красная Третьяковка замаячила за окном в сером тумане. — Поезжай в Ленинград, на подготовительные курсы в академию поступай. На будущий год точно будешь учиться в академии. Ты случайно не поступил, я смотрел твои работы, ты можешь работать, ты лучше всех нас можешь работать. Черт тебе послал во время экзаменов эту девушку.

Бывший абитуриент пришел к Анне, когда светило солнце, когда дворники скребли метлами по асфальту, а голуби, разминаясь, чертили круги над домами.

— Где ты был? — спросила Анна строго.

— Я не поступил в институт, — ответил бывший абитуриент, — недобрал каких-то баллов.

— Ты не поступил из-за меня, — сказала Анна.

— Знаю, — вздохнул бывший абитуриент, — только учти, это было в первый и последний раз. Ты все мне в этот раз поломала. Ты пойми, пожалуйста, моя живопись — наш единственный в жизни шанс. Иначе хана, пропадем. Да, я не поступил, так. Но теперь все — слышишь, всё! — будет подчинено одному — моей живописи. Теперь я за старшего, и ты изволь меня слушаться. Так! — он грохнул кулаком по столу. — А сейчас спать…

Анна слушала его молча, кусала губы.

— Что же дальше? — спросила тихо.

— Завтра уезжаем в Ленинград, буду поступать на подготовительные курсы в Академию художеств. Денег на первое время хватит. Если уж учиться, то только в академии, так считает один грузин.

— Опять приходил управдом. Он сказал, что…

— Пошел он!

На следующий день вечерним поездом они уехали в Ленинград. Там поженились. А вскоре родился я.

«А время бежало, бежало, бежало», — по-прежнему звучало в машбюро. Под сколько-то ударов в минуту, под треск извлекаемых из машинки страниц бежало время у машинисток. Под стук переставляемых ящиков, под рычание заезжающих во двор ресторана машин бежало оно у рабочих за окном. Под утреннюю расчистку дорожек, под необъяснимое угрюмое молчание, под вой поленьев в печке, под вечерние рюмки коньяка бежало время у деда. Под бессменный пейзаж за окном: Петропавловскую крепость, Литейный мост, чаек на льду и в небе, под тихий шепот выдавливаемых из тюбиков красок бежало время у отца. Под открывание и закрывание холодильника, урчание раковины, возню у плиты, под размышления, в результате которых рождались фантастические выводы, под однообразные вечерние телепередачи бежало время у матери. Под отсутствие в редакции, под конфронтацию с начальством, под изобретенные себе на беду дела бежало время у Жеребьева. Под сочинение обложек, шмуцов и титулов, под горячие диспуты с молодыми художниками, под немое изумление проделками дочери бежало время у Нины Михайловны. Под ожидание новой квартиры бежало время у Ирочки Вельяминовой. Под разглагольствования, под журчание пива в Доме журналистов, под купание в лучах сомнительной славы бежало время у Сережи Герасимова. Под заседания редколлегий, посещение высоких инстанций, под дальнейшее упрочение связей и авторитета, под шорох шин верной «Волги», которой он теперь имел право пользоваться, бежало время у Игоря Клементьева.

У меня оно бежало ни подо что.

Сожженные рассказы, бессмысленные раздумья вернули к извечному чувству нуля. Теперь я твердо знал, что буду писать по-новому, но это новое пока только зарождалось, даже ростков никаких не было. То было странное ощущение распахнутости: я видел и замечал все, но никак на это не реагировал. Словно в бездну проваливались дни.

На доме в Расторгуеве белым шалашом лежал снег, луна ночью висела над самой трубой. Лежа на диване под ватным одеялом в остывающей комнате, я вспоминал книгу «Моби Дик», где утверждалось, что это прекрасно — спать в холодном помещении, чувствовать себя гладеньким теплым островком в безжизненной, равнодушной Вселенной. Утром я спешил на станцию: сначала по лесу, проваливаясь в глубокий снег, потом ехал в автобусе, где люди молчали как камни, потом бегал, притоптывая, по перрону. В электричке смотрел в окно, но там плотный белый узор — и все. И меня самого словно сковал такой же белый узор. Не знал я, когда он растает и что я увижу после того, как он растает.

Когда жил дома, ходил на Ленинские горы, на смотровую площадку, откуда видать всю Москву. Искрились золотые купола, высотные здания торчали, как свечи из именинного пирога, надменно и медленно поворачивались носатые башенные краны, словно к чему-то принюхивались. С гигантского трамплина улетали в небо лыжники. Они летели над деревьями, яко птицы, потом приземлялись, разведя руки в стороны, долго балансировали на белом укатанном снегу.

Для нас время бежало быстро, для журнала же еще быстрее. Мы жили в декабре, а журнал — в марте. Весенние перелетные птицы сидели на одном из вариантов мартовской обложки. В этот номер наш отдел запланировал выступление эстонского рыбака. Мне было велено собираться в Эстонию.

Я сидел за столом, размышляя: отправиться туда немедленно или же после Нового года. Жеребьев смотрел прямо перед собой остановившимся взглядом, но, наверное, ничего не видел. У кого накопившиеся тоска, раздражение проявляются в криках, в ругани, у кого в заносчивой истеричности, у кого в ненависти к человечеству, у Жеребьева — вот в таком остановившемся взгляде. Мне было жалко его в эти мгновения. Как будто вся тщета, вся несправедливость мира, все теневые стороны жизни вдруг открывались Жеребьеву, и он, пораженный, терял дар речи. Однажды, помнится, в комнату ворвался друг, с которым Жеребьев не виделся пять лет. Но и тут Жеребьев не смог себя пересилить. «Привет, Стас!» — произнес мертвым голосом, протянул руку. И все. Никаких эмоций.