Юрий Козлов - Наши годы

— Ну, давай, — дернула меня за руку Антонина, — куда-нибудь пойдем. Мне в лагерь только завтра. У нас впереди маленькая жизнь.

— А как же он? — тупо осведомился я.

— Кто? — посмотрела по сторонам Антонина. Когда она смотрела по сторонам, наглые ее глаза безбожно косили. — Кто же это такой? — засмеялась она. — Я вообще-то с ним незнакома, — она противненько хихикнула.

— Как это — незнакома?

— Да так, незнакома. Сидела себе на скамейке, пережидала дождь, а тут вдруг эти атмосферные чудеса, какое-то волнение. Вдруг захотелось поцеловаться с ближним. Смотрю, парнишка не урод. Что здесь такого? Понимаешь, захотелось. Очень сильно захотелось.

— С незнакомым?

— Да какая разница! Тебе-то что до этого? Считай, его уже нет. Фюить, хи-хи, он улетел. Пошли!

— Нет.

— Нет, — внимательно посмотрела на меня Антонина. — А почему нет? Тебе же хочется, вон весь дрожишь.

— Да, но не хочется. Понимаешь, очень сильно не хочется. Я не собирался, совершенно не собирался сегодня никуда идти.

— Ты нищий, Петя, — сказала Антонина серьезно. — И ты останешься им, даже если тебе дадут миллион. Я богаче тебя. Я всегда делаю то, что мне хочется. А ты все ломаешь, ты скучный человек, Петя.

— Пусть так, — я не мог смотреть на нее. Легкий, ввергающий в неистовство, взгляд Антонины подчинял меня. Еще мгновение, и я не удержусь — сорвусь, полечу вместе с ней в бездумный мир, где все мыслимые наслаждения будут отпущены мне просто так, как солнце, как утренний свет, как хорошая погода. Как был отпущен поцелуй парню, сидящему на скамейке в нескольких шагах от нас. Все это было нехорошо, греховно, хотя бы потому, что от меня не требовалось ничего, никакого душевного труда. Вернее, требовалось стать хуже, чем я есть. И в то же время это было неизъяснимо приятно, как внезапно сбывающаяся мечта, как исполнение желаний, как отдохновение от тяжких, иссушающих мыслей о человеческой жизни, о добре и зле. — Человек, — это я не Антонине, это я себе говорил, — только тогда человек, когда находит в себе силы не делать того, что хочет. Что тогда: долг, честь, совесть, если он не в силах противостоять искушению?

— Человек, — возразила Антонина, — именно тогда человек, когда делает что хочет. Что он, а не дядя-тетя, хочет. Иначе он чучело, свинцовое, книжное чучело!

— Пусть чучело, пусть свинцовое, книжное чучело, — пробормотал я и, как сомнамбула, зашагал прочь, слишком уж тонкой была нить моей решимости. Казалось, обернусь, взгляну на Антонину — и завертится все, покатится, и не будет мне от самого себя прощения.

— Ты уходишь, как Орфей из подземного царства, — услышал я голос Антонины. — Знаешь, почему он оглянулся? Он подумал, что за ним идет не Эвридика, а Персефона, которой он пел. Он решил, что она в него влюбилась. После нее он и смотреть не мог на земных женщин. За это они растерзали его возле ручья, — хихикнула она.

Меня не интересовали сомнительные мифологические изыскания Антонины.

— Петя!

Я остановился, по-прежнему не оборачиваясь.

— Ты вот считаешь себя писателем, во всяком случае связываешь свое будущее с литературой, пишешь рассказы. Как ты думаешь, Пушкин… Да, Пушкин, как бы он поступил на твоем месте?

— При чем здесь Пушкин? — изумился я.

— Он был велик, хи-хи…

«Хи-хи» меня покоробило.

— До свидания, Петя. Ты не Пушкин.

— Ты тоже не Анна Керн.

…Очнувшись от воспоминаний, я услышал веселый треск пишущих машинок в машбюро. Жеребьев уже сидел за столом, что-то дочитывая. Уборщица уносила в подсобку ведро и тряпку на длинной палке. В машбюро появился маленький кассетный магнитофон. «А время бежало, бежало», — пел неизвестный певец. Слова и мотив пристали словно репей.

«Кто он, несчастный муж Антонины?» — подумал я.

Абитуриент поселился у Анны. Начались летние дожди, а у него не было ни плаща, ни зонта. Анна дала ему отцовский габардиновый плащ, и странно выглядел абитуриент в добротном синем плаще, из-под которого выглядывали несерьезные матросские брюки. Хождения, узнавания ни к чему не привели. Абитуриент отсиживал многочасовые очереди, попадал наконец в приемную, где ему со смертельной скукой в голосе отвечали: «Пока ничего не известно. Зайдите через две недели. Только родственники, а не вы!» Не было ответа и на посланную бумагу. Мнимая неизвестность порождала какие-то надежды, но вот к Анне наведался управдом, посоветовал побыстрее освободить квартиру, перебраться в общежитие университета, где ее примут. Странным образом управдом был информирован, куда именно Анне надо перебираться. Абитуриент пинками выставил его из квартиры. Управдом выкрикивал всякие мерзости.

Абитуриент днем ходил по комиссионкам, но почти ничего туда не сдавал. У него не было московской прописки, а в комиссионке требовали паспорт. Он все продавал с рук в подворотнях, подъездах. Никогда еще абитуриент не держал в своих руках таких красивых, дорогих вещей. Все эти хрустально-бронзовые чудеса уходили за бесценок. Абитуриенту открылась слепая душа вещей — повторять судьбы хозяев. «Вот и Анна, — неожиданно подумал он, — уходит не за ту цену. Разве о таком, как я, она мечтала?» Деньги абитуриент складывал в портфель, который хранил на вокзале в камере хранения. «Деньги такая вещь, — объяснил он Анне, — чем проще спрячешь, тем надежнее будут, уж я-то знаю».

По вечерам выходили гулять. Анна, успокоившаяся, но еще бледная. Абитуриент в синем габардиновом плаще и в матросских брюках. Они ходили по тихим переулкам, среди особняков и скверов.

Разные мысли посещали абитуриента во время этих прогулок. Он полагал себя сильной личностью, не было на свете человека, которому бы он подчинился. Обстоятельствам — да, случалось, но человеку никогда. В колонии его за это чуть не прирезали, еще раньше, во время скитаний по поездам, выбросили из тамбура в гремящую тьму, в ночь, на насыпь, он чудом остался жив. И, встречаясь с женщинами, он старался не идти у них на поводу. Впрочем, то были другие женщины. Сейчас он тоже как бы жил и действовал по собственной воле. Но границы его воли определялись Анной. Ему оставалось лишь угадывать, так ли он поступает, как желает того Анна. И поступать только так, как она желает. Когда она хвалила его, он ликовал, как ребенок. Иногда же он смотрел на ситуацию с беспощадным реализмом: он любил Анну, ради нее даже думать забыл о живописи. Анне он был просто нужен, ни о какой любви она не говорила. А он между тем, уйдя с корабля, принял решение всю свою жизнь посвятить искусству. Сейчас он забыл про искусство. Почему? Из-за Анны? Анну не интересовало его искусство. Она даже не спросила, зачем он приехал в Москву. Впрочем, на то имелись извиняющие обстоятельства. В моменты прояснений абитуриенту становилось страшно: он, нищий, ничего еще в жизни не сделавший, взваливает себе на плечи Анну — профессорскую дочь, избалованную, привыкшую к достатку, эгоистичную. Но бросить ее он тоже не мог.