Юрий Козлов - Наши годы

— Раз не спрашиваю, значит, мне это не очень интересно. Если же вдруг у меня возникнет интерес, я как-нибудь сумею его удовлетворить. Спокойной ночи, Петя. Спасибо, что приехал, — он усмехнулся. — Где взять поесть, ты знаешь.

— Спокойной ночи, — растерянно ответил я.

Огонь в печи разгорелся. Я подбросил поленьев, которые не я колол, не я запасал, не я складывал в поленницу. Окно в кухне запотело. Стало тепло. Я сидел на высоком троноподобном стуле, смотрел в огонь. Странно было думать, что живая играющая стихия прогорит вскоре до зияющих колосников, до серой золы. Я сидел и смотрел на огонь, пока поленья не прогорели, пока не погасли синие угарные язычки над ними. Старательно сгреб мельчайшие угольки, закрыл трубу и ушел спать. За окном посвистывал ветер. Снег больше не падал. Лежа на диване, ощущая себя по совету Германа Мелвилла крохотным теплокровным островком в равнодушной, безжизненной Вселенной, я решил, что довольно ездить на дачу. Дед мне не рад. Круг, таким образом, еще прочнее замкнулся.

Дома я появился тридцатого декабря в три часа дня без малейшей идеи, где буду встречать Новый год. В квартире напротив у Нины Михайловны беспрестанно хлопала дверь. Там готовились к свадебному пиршеству.

Мать встретила меня в белом махровом халате. Через всю жизнь несла она необъяснимую привязанность к белому цвету. В черном я ее никогда не видел. Она и в дом старалась не покупать ничего черного. Даже по поводу моей пишущей машинки однажды сказала: «Неужели они не понимают, что идеальный цвет для пишущей машинки — серый. Ну, в крайнем случае синий». Ограничив свою жизнь стенами квартиры, нехитрыми домашними делами, мать старела медленно, незаметно. Она выглядела моложе своих лет. Но и в домашних делах проявлялся ее странный характер. Генерал, например, любил бифштексы с кровью, любил густые щи, одним словом, любил наесться так, чтобы потом ремень отпустить на две дырки. Мать готовила ему прозрачный суп с плавающими сырными волокнами, якобы по французскому рецепту. На второе — крохотные тарталетки, то ли с паштетом, то ли с печенью. На третье — взбитый фиолетовый мусс, к которому Генерал не знал как подступиться. Она не могла себя пересилить, заставить делать то, что не хотела, пусть даже речь шла о таком обычном деле, как обед. Генерал мог командовать, мог ставить важные стратегические эксперименты, мог топать ногами у себя на нерадивых исполнителей, мог, наконец, обедать и ужинать где угодно, — заставить мать варить щи, жарить бифштексы он не мог. Она ни к чему не желала приспосабливаться. Близорукость, которой она страдала с детства, начала после сорока переходить в дальнозоркость. В возрасте, когда большинство людей надевает очки, мать их сняла. Однако некоторая замедленность осталась в ее взгляде, она не могла быстро перевести взгляд с одного на другое. Для этого ей требовалось на секунду закрыть глаза. Она любила чистоту, фанатично ее поддерживала. Не стирала пыль только с полок, где стояли коробки и кассеты, магнитофоны Генерала. Эти предметы, следовательно, были ей неприятны, она считала их в доме чужими. Генералу же, равнодушно улыбаясь, говорила: «Боюсь подходить к ним. Вдруг чего-нибудь поломаю?»

— Мама, — спросил я однажды, — а отчего тебе не пойти на работу? Тебе не надоело сидеть дома?

— Я разучилась работать, Петя, — ответила она, — там надо что-то делать, кого-то слушаться. Не хочется, да и стара я для этого. Но чувствую, — тяжело вздохнула, — придет в моей жизни день, когда я пойду работать.

Временами мне казалось, чувство реальности оставило ее. Она живет в придуманном мире, где лишь вещи, белый цвет, редкие выезды в театры, когда она наряжается в самое дорогое, а Генерал ожидает ее в прихожей мрачнее тучи, имеют для нее какое-то значение. Краткие же ее набеги в действительность абсурдны, как наш недавний разговор об Ирочке Вельяминовой.

— Как там дед? — спросила мать, слегка сощурившись, как бы не вполне меня узнавая.

— Нормально, — пожал я плечами, — если считать нормальным, что он молчит, не хочет разговаривать.

— Он старый человек, — сказала мать. — Еще неизвестно, каким ты будешь, когда доживешь до его лет.

— Боюсь, дело тут не только в старости, — ответил я. — Он словно во всем разочаровался, ничего больше в жизни его не интересует.

— Я съезжу к нему на будущей неделе, надо хоть постирать ему, — едва заметная гримаса брезгливости пробежала по ее лицу. — Представляешь, Петя, я видела в антикварном бронзовую люстру, всего шестьсот рублей. Может, съездить сегодня?

— Куда? За люстрой?

— Да нет, откуда у меня шестьсот рублей? К деду.

— За деньгами?

— Да.

— Думаешь, он даст?

— Думаю, даст.

Она произнесла это с безмятежной уверенностью, с некоторой даже насмешкой, словно я пробовал усомниться в чем-то настолько очевидном, что только и оставалось надо мной посмеяться.

— Скажи, — спросил я, — а разве это удобно? Почему он должен давать тебе — взрослой замужней женщине — шестьсот рублей?

— А ему зачем деньги? Куда он будет их тратить?

— Не знаю, понятия не имею. Только это его деньги.

— Ты прав, — неожиданно легко согласилась она. Она всегда со всем легко соглашалась. — Тогда Генерал. Нет, Генерал не даст. Он скажет, что во время войны оперировал раненых при огарках. Зачем, скажет, люстра? Он очень прижимистый, этот Генерал. Что же делать? Все равно придется ехать к деду.

Тема, что называется, была закрыта. Я пошел на кухню. В кастрюльке на плите что-то булькало, под столом на газете валялись пестрые перья.

— Это перепелки, — сказала мать. — Хочу сделать на Новый год паштет. Немного, конечно, получится, но к чему обжираться?

Мне стало жаль Генерала.

— Вот кстати, — мать взяла с подоконника журнал, — соседка принесла. Взгляни на папочкины картины.

Это был номер, про который говорил Жеребьев.

«Портрет сына». Пятилетний, я сижу на коне-качалке, размахиваю сабелькой. Сам в матроске, на голове бескозырка с надписью «Бегущий». Только сейчас до меня дошло, что не может быть корабля под сомнительным названием «Бегущий». Мне стало не по себе, как и всегда, когда в случайном совпадении я чувствовал неприятную для себя истину. «Действительно, — с отвращением подумал я, — бегущий. Всю жизнь, все свои проблемы разрешал одним — бегством. А если боролся, то бездарно, истерично. Где уж тут побеждать? Трус. Бегущий».

«Аня». Мать в желтом платье сидит на красном диване, читает книгу. Лицо у нее строгое, руки тонкие, прическа высокая, как носили в те годы. Выражение лица милое, но какое-то неуверенное. Это оттого, что мать «читала» без очков. В те годы без очков, как она сама говорила, она чувствовала себя немного раздетой. Глаза на портрете у нее красивее и больше, чем в жизни. Будничный интерьер — обшарпанный диван — не раздражает, он прост, как проста сама Аня в скромном желтом платье, живущая далеко не в богатстве. Мы тогда только-только переехали на новую квартиру с мастерской. Через год, помнится, отдали диван соседям.