Юрий Козлов - Наши годы

Москва начала пятидесятых. Женщины в платьях со вздутыми рукавчиками, полувоенные мужчины. С расписных потолков над ресторанными залами пышногрудые красавицы как бы опускают снопы, корзины со спелыми фруктами. Необозримые кумачовые полотнища бормочут на ветру, невиданные высотные дома постепенно освобождаются от лесов, на перекрестках бренчат трамваи. Куда податься голодному абитуриенту? Он стоит на углу. Одесную бегут-спешат люди. Ошуюю — лавина машин. Никогда он еще не видел, чтобы сразу столько машин. Провинциальная спесь не позволяет спросить у прохожих, как добраться до Лаврушинского переулка. Там, рядом с Третьяковской галереей, будто бы заседает приемная комиссия. Но он вдруг вспоминает, что сегодня воскресенье. Значит, комиссия не заседает.

Чем очевиднее ему собственное ничтожество на шумных улицах среди занятых своими делами людей, тем сильнее хочется увидеть Анну. Допустим, она выгонит его. Что ж, одной мечтой меньше. А вдруг не выгонит, наоборот, обрадуется? Не все же в мире имеет материальное измерение? Мятые матросские брюки сейчас не позор. Вот если через десять лет у него будут такие же брюки, тогда позор. Может, пойти к ней после экзаменов, думает абитуриент, когда он поступит? Студенчество такое время, когда нищета, можно сказать, естественна. Так. Конечно, надо пойти к ней после экзаменов. Или все-таки до?

Он бродит по Москве до самого вечера. На Красной площади иллюминация, горят прожектора, столбы света уходят вверх, освещая макушки кремлевских башен. Это, конечно, красиво, но зачем единоборствовать с ночью, не понимает абитуриент. В естественном свете Кремль смотрится лучше. На Красной площади торжественно и строго. Часы бьют одиннадцать. Он останавливает такси, едет в общежитие института. Комендант показывает ему свободную койку в шестиместной комнате. «Ура, комплект!» — кричит один из абитуриентов, судя по акценту, грузин.

Вот они, художники, вот оно, искусство, вот она, жизнь, о которой он столько времени мечтал.

До поздней ночи продолжается товарищеский ужин. Засыпая, он вспоминает рассказ грузина, как тот ясной ночью писал башни древней крепости и звезды над ними.

Утром он идет в приемную комиссию, узнает, что первый экзамен по искусству на его факультете через два дня. Снова полдня бродит по Москве, а когда садится отдохнуть в каком-то скверике в центре, видит красную табличку на ближнем доме: «Московский государственный университет. Факультет журналистики». Поднимается в деканат, спрашивает у секретарши, как найти студентку Анну Машкину. «Анечку? — со странным испугом смотрит на него секретарша. — Вы ей кто? Родственник?» — «Нет, знакомый». — «Видите ли… На занятиях ее сегодня точно не будет. Но вообще-то она в Москве. Была в Москве…» — «Где же она сейчас?» «Она? Наверное, дома. Если только… Нет-нет! Скорее всего, она дома». — «Как мне ее найти? Скажите адрес». — «Адрес? Да-да, адрес, конечно, адрес». Секретарша пишет на бумажке. «Это близко. Пойдете по улице Горького, потом свернете. Второй дом». — «Спасибо». — «Скажите ей, что я… Что мы… Что все мы…» — секретарша никак не может закончить фразу. Абитуриент раздраженно пожимает плечами. Странный город Москва. Такое простое дело — назвать адрес, и столько ненужных волнений. Он идет по улице Горького, сворачивает, куда ему указали. Вот он, дом. Поднимается на четвертый этаж, читает надпись на бронзовой табличке. Все правильно. Абитуриент звонит. За дверью долгая тишина. Наконец легкие шаги. Сердце абитуриента бьется: «Анна! Анна!» Его более не смущают мятые матросские брюки, легкомысленная рубашка с короткими рукавами, дохлая пачка денег в кармане. «Цветы, — думает абитуриент, — надо было принести цветы». Дверь распахивается. На пороге стоит Анна. Лицо у нее бледное, а глаза красные. Она недавно плакала.

— Вы? Откуда? Я вас узнала, — говорит Анна. — Заходите.

— Спасибо, — абитуриент переступает порог.

Антонина вскоре исчезла, растворилась в солнечном свете. Как я узнал, она уехала вожатой в пионерский лагерь. Однажды утром я случайно высунулся в окно и увидел ее, пружинно идущую по двору с сумкой через плечо. Антонина была в голубом платье, словно в прозрачной воздушной скорлупке. Казалось, косые утренние лучи несут ее над асфальтом. Я, признаться, не очень представлял себе Антонину в роли пионервожатой, наставницы юношества. Там, вероятно, отыщется усатый физорг. Он изрядно скрасит Антонине ее педагогические будни. Глядя в окно, я подумал, что каждому рано или поздно достается такая вот Антонина — нежданная и непонятная. Она — свидетельство многомерности мира, бесконечной его вариантности, голубая дверь в неведомое, в которую далеко не всегда охота входить. Я не представлял Антонину в роли своей девушки, но все равно было грустно, что вот она уплывает куда-то, в воздушной скорлупке, а я остаюсь. С другой стороны, однако, чувствовалось и некоторое облегчение: к чему эта странная любовь на лестничной клетке? Еще я подумал, что Антонина — представительница нового, неведомого племени, для которого, например, «Битлз» уже история, как для меня узкобрючные джазисты с петушиными коками на головах.

Антонина уехала. Нина Михайловна, ее мать, по-прежнему изумляла общественность своими нарядами. То в белом, как саван, платье появлялась она во дворе, то в мерцающей космической накидке, словно пришелец из туманности Андромеды. Ночью, выходя гулять с Евкой, как привидение мелькала между деревьями. Красной точкой тлела папироса.

Как-то мы столкнулись на выходе из подъезда. Бушевала летняя гроза, безумием было выходить под летящие отвесные струи. Водосточные трубы, казалось, вот-вот лопнут по швам. В подъезде было темно, хоть свет зажигай. На голове у Нины Михайловны сидела круглая резиновая шляпа, какие носят китовые разведчики в Тихом океане.

— Петя, — ухватила меня за рукав Нина Михайловна, — мне понравились два твоих рассказа, из тех, что печатала Антонина.

— Спасибо. Какие? — вяло уточнил я.

Нина Михайловна сказала какие.

— Но, — добавила она.

— Конечно, — согласился я, — в наше время без но ничего не бывает.

— Я объясню, что имею в виду, — сказала Нина Михайловна.

По ней человеческое «я» вполне можно было уподобить некоему древу. Объективная трагедия древа в том, что оно система замкнутая: шелестит ли жизнерадостно кроной, воет ли от боли и несправедливости. Таково, к сожалению, естественное состояние древа. От всего оно в общем-то защищено, кроме единственного: от самого себя, от своей реакции на происходящее. Что-то одно может запросто заслонить многочисленное остальное, да так, что древо взорвется или засохнет. По мнению Нины Михайловны, истинное искусство рождается именно в процессе преодоления человеком-творцом себя как древа, как системы замкнутой. Не субъективные, зачастую истерические, представления о мире должны лежать в основе истинного искусства, а что-то иное, рано или поздно произрастающее сквозь обломки древа. Иное, по мнению Нины Михайловны, являлось как бы генами, атомами общечеловеческих радостей или болей. Они, эти атомы, гены, блуждают почти в каждой человеческой душе, заставляя ее, например, отзываться на прекрасное. Преодоление, разлом древа — замкнутой системы — вечная мука, тяжкий труд. Но только так рождается искусство. Иное — неуловимо, оно ничем не награждает. Разламывающий древо даже не ведает: поймут его или же труд его останется безответным?