Юрий Козлов - Наши годы

…Я вспоминал все это сейчас, много лет спустя, когда ни Марии, ни Натальи Дмитриевны уже не было в живых. Они умерли в один год. Какие-то родственники вывезли мебель и все прочее. Мария Дмитриевна умерла в больнице, а Наталья Дмитриевна дома, и я помню гроб, ее спокойное восковое лицо. Как раз в этот момент другие соседи выходили гулять с собакой — сеттером Климом. Он огласил лестничную площадку таким звонким, жизнерадостным лаем, что я, помнится, испугался: вдруг она услышит, проснется? Мне тогда еще было трудно разделить смерть и жизнь. Я стоял у гроба и думал, что ничем не отплатил старушкам за их доброе к себе отношение. Мне было стыдно и одновременно хотелось быстрей уйти, чтобы забыть про них, про гроб, про все.

Но я не забыл.

Сейчас я думал, что благодаря старушкам в детскую мою душу вошло убеждение, что в противовес всякой несправедливости в мире существует добро, которое как солнечный свет рано или поздно прорвется сквозь тучи, отогреет. В детстве я крепко надеялся на это добро и, как правило, добивался его от самых разных людей, не думая, должен ли что-то отдавать взамен. Но детство кончилось, и я как-то запамятовал про добро. Не то чтобы я разуверился. Были: жизнь, работа, любовь, страдания — все реальное, зримое, но вот «добро» незаметно перешло в разряд умозрительных категорий. Множество раз я начинал об этом думать и обязательно запутывался. «Думать» и «делать» оказывались понятиями неоднозначными. Может, именно в этом и заключается причина нынешних моих незавершенных споров, зыбкого качания в мыслях, когда, отвергая, я ничего не предлагаю взамен? Не верить в добро — значит, ни во что не верить! Простое это открытие изумило меня. Я со страхом думал, смогу ли сломать в душе лед и что вообще значит сломать этот лед? Вновь ли, как в детстве, кто-то скажет: «Петя? Иди сюда». Или же это я должен кого-то позвать? Но если кто-то и поверит мне, что я ему скажу?

Я сидел в прихожей, слушая тиканье часов, и не было мне ответа.

Внезапно за дверью почудилось робкое шевеление. Я знал, что в одной из квартир на площадке живет мальчишка лет семи или восьми. Неужели ему, как когда-то мне, не доверяют ключи? Неужели я сейчас открою дверь и увижу его, униженного, плачущего? Тогда мне остается только поверить в бога. Я распахнул дверь и увидел… Антонину, дочь Нины Михайловны. Она хихикала и никак не могла попасть ключом в замочную скважину.

— Хи-хи, Джек Лондон собственной персоной. Попробуй, а? Ключ не проворачивается.

Антонине — длинной, гибкой, смешливой, с ямочками на щеках, — было в ту пору восемнадцать. У нее были жиденькие светлые волосы, которые она то собирала в пучок, то вольно распускала. Широко расставленные глаза сообщали удлиненному лицу какое-то детское и одновременно наглое выражение. Довольно противненький смех уживался с наивным, как бы вечно удивленным взглядом. Определить по лицу, что думает Антонина, возможным не представлялось.

Я взялся ей помогать. Ключ сразу же упал на пол. Я нагнулся, она тоже нагнулась. Наши руки, нашаривающие ключ, неожиданно встретились. Мы поднялись и оказались как-то уж очень близко друг к другу. Я взглянул в широко расставленные глаза Антонины и… не увидел в них ничего, кроме наглости. Однако это была не та наглость, которая отвращает. Сердце у меня забилось, руки задрожали. Я воевал с замком, Антонина хихикала за спиной. Замок наконец поддался, я посторонился, пропуская Антонину. Она вошла, противно хихикая, потом неожиданно поманила меня пальцем. Мало что соображая, я шагнул.

— Привет, хи-хи!

— Я думал, там мальчишка, — пробормотал я, — наш сосед, ты его знаешь.

— Мальчишка? Фу… Как тебе не стыдно? — решила поиздеваться надо мной Антонина.

— Нет, я думал, ему не дают ключ от квартиры, как мне когда-то, и он вынужден ходить по двору, как… когда-то я. Я хотел позвать его, дать какую-нибудь книжку, чтобы ему не было скучно.

Зачем я все это говорю, я не знал. Скорее всего, от растерянности.

Сквозь неплотную, просвечивающую кофточку я явственно видел ее грудь. Я провел дрожащей рукой по ее прохладной спине и неведомым (шестым?) чувством почти физически ощутил, как выгибается эта спина. Я поцеловал Антонину в прохладные губы, но тут она вновь выронила ключ, мы вновь одновременно нагнулись и очутились на вытертом поблекшем ковре, подняться с которого уже не было никакой возможности.

Ошеломленный нежданной близостью, я курил, не глядя, куда сбрасываю пепел. Антонина весело напевала в ванной.

Вот тебе и мальчишка, которому не доверяют ключи. До сих пор я ухаживал за женщинами, звонил, ходил на свидания, дарил цветы, но чтобы вот так…

Антонина вышла из ванной. Остановилась посреди комнаты, расставив ноги, уперев руки в бока. Она стояла, покачиваясь с пяток на носки, вся светясь чистотой, юностью, красотой и непорочностью. При ней оставались: наглый взгляд, выгибаемая спина, противный смех. Антонина состояла из гармонирующих противоположностей.

— Ну, чем еще хочешь меня обрадовать? — усмехнулась она.

— Радуешь пока только ты.

— Тебе надо идти, сейчас мать придет. Мы с ней расстались у магазина, она встала за сосисками.

Я метнулся к двери.

— Не так быстро, очередь длинная. Где, кстати, все твои?

— На даче, — я шарил по ковру, искал носок.

— Под креслом. Между прочим, матери понравились твои рассказы. Ну те, которые я печатала.

— А тебе? — я не придумал ничего лучшего, как сунуть носок в карман.

— Мне? Хи-хи… Тоже. Но не все. Так ты что, один дома?

— Приходи, — сказал я.

Антонина засмеялась, потрепала меня по голове.

— Подумаю. Может, и приду.

Всю ночь я проворочался без сна, прислушиваясь к звукам за дверью. Антонина не пришла.

Матрос, оформитель, чертежник, абитуриент — как называть его, сошедшего с поезда под башнями Казанского вокзала? Все его имущество — тощий рюкзачишка за плечами. Работы — картины, рисунки, акварели — едут в Москву малой скоростью в зарешеченном почтовом вагоне.

Он вышел на площадь трех вокзалов, взглянул на свои мятые, еще матросских времен, брюки, на рубашечку с короткими рукавами — холодновато в ней в Москве, — на разбитые сандалеты, опустил руку в карман, где сиротствовала тощенькая пачка денег, перетянутая резинкой, и подумал, что напрасно колеса выстукивали: «Анна! Анна!» Здесь, в Москве, он был никем. Это там, вдали, искусство якобы поднимало его над миром, уравнивало с небожителями. Здесь все было строго. Кто пил коньяк в ресторане, кто хлебал пиво у ларька. Кто мчался в черном «ЗИМе» под подобострастные улыбки милиционеров, кто брел окраинными улицами. Этот величественный город ему предстояло завоевать. «Анна, — неожиданно подумал он. — Помнит ли она меня? Узнает ли?»