Юрий Козлов - Наши годы

Сережа искренне обрадовался мне, причин ненавидеть меня у него, в общем-то, не было.

— Чего ты делал столько времени на Чукотке? — спросил он.

— Вопрос, на который настоящему мужчине не так-то легко ответить, — усмехнулась Ирочка.

— Ничего особенного, — ответил я, — жил. А ты здесь чего делал?

— Я познавал жизнь, — просто ответил Сережа. — Ты не поверишь, но я иногда жалел, что ты поехал на Чукотку, а не я. Я работал таксистом, официантом, проводником, речником… Кем еще? Ах да, механиком на элеваторе.

— Да разбираешься ли ты в технике? — засомневался я.

— В необходимых пределах, — успокоил меня Сережа.

Я смотрел на его толстенькие ладони. У механика на элеваторе таких быть не могло.

— Еще я расплевался с папашей, — продолжил Сережа, — живу где придется. У тебя никто из знакомых квартиру не сдает? — Он вспомнил про Ирочку, нежно обнял ее. Каким-то неуловимым движением распахнул портфель, как фокусник, извлек оттуда соленую рыбку, бутерброды, пивные сухарики в иностранном шебуршащем пакете. — Башка раскалывается, — признался Сережа.

А Ирочке до второго замужества, до режиссера народного театра, мечтающего поставить на сцене ДК трагедию «Тамерлан», оставался, кажется, год. Ирочка еще не жила в двухэтажном домике напротив Госплана, не узнавала погоду по отражению неба в окнах стеклянного гиганта. Ирочка была по-прежнему симпатичная и милая, вот только седых волос заметно прибавилось. Она все так же заведовала отделом в научно-популярном журнале.

Мы пародировали жизнь за столиком, уставленным пивными кружками и закусками. Скажи кто-нибудь полтора года назад, что вот так, совершенно спокойно, я буду распивать пиво в обществе Ирочки и ее очередного поклонника, я бы скорее застрелился, чем поверил, что так может быть. Стало быть, сейчас я пародировал себя прежнего: юного, влюбленного. Пародировал заодно и непризнанного писателя: пьянствовал с утра в то время, как надо было принимать решения. Золотой слиток вдруг пропал. То был не слиток, подумал я, а концентрированная пустота, составленная из псевдоумных фраз и мыслей, агрессивного инфантилизма, глупой обиды на мир. Надо встать и уйти, подумал я, немедленно встать и уйти, но… только сильнее прихлебнул из кружки. «Завтра, — привычно успокоил себя, — завтра начну новую жизнь. Сегодня уже поздно».

Ирочка пародировала жену. Муж сидел в пещере, в рубиновой глотке вулкана, она же проводила время с кудрявым циником Сережей, который, впрочем, пока вел себя прилично. Цинизм, вероятно, может быть терпим в малых дозах, как игра. Как мировоззрение он непереносим. Сережа это понимал, поэтому держался изо всех сил. Слава проходимца была ему ни к чему. Однако я не сомневался: мысленно он ведет второй план, где происходящее предстает в ином свете. Уж там-то Сережа себя не сдерживает. Подстраиваясь под Сережу, Ирочка пародировала не только жену, но и современную эмансипированную женщину, свободную от предрассудков, не требующую ничего. Это было так несвойственно Ирочке — не требовать ничего.

И только Сережа никого не пародировал, потому что сам был хуже всякой пародии.

Окуная нос в пиво, я думал, что жизнь есть причудливое, непредсказуемое движение вечных, а потому абстрактных, и сиюминутных, а потому бесконечно близких, идеалов, их взаимопроникновение, смещение, образование новых химер. Я мучительно вглядывался в Ирочкино лицо, но ничто во мне не отзывалось. Мне же так хотелось вернуться в прошлое, воскресить хотя бы тень прежних чувств. Мне так хотелось пародировать страдание. И возможно, вполне удалось бы, не будь здесь самой Ирочки, не сводящей глаз с Сережи. Не будь Сережи с его гнусным вторым планом. Так мое романтическое прошлое пародировало себя в настоящем. Живая вода превратилась в мертвую, а где, на каком извиве древнегреческой реки это произошло, я не знал. Выходило, причудливое, непредсказуемое движение вечных и сиюминутных идеалов вырождалось в некую спираль пародирования, где все теряло первоначальный светлый смысл, во всем виделось некое уродство, несовершенство, надо всем можно было только горько посмеяться.

Появление Сережи Герасимова поэтому показалось мне символичным. Я вспомнил, как в школе учительница химии дала нам долгосрочное домашнее задание: вырастить в стакане кристалл. И я ревностно взялся его выращивать, изумляясь, как из раствора, из соленого химического небытия выламываются тонкие хрустальные побеги, складываются в некое подобие ствола, веток, даже листьев, пародируя тем самым живую природу. Дело было зимой. Каждое утро заиндевевшее окно тоже являло загадочные узоры — отпечатки неведомых, доисторических папоротников. В странном оцепенении наблюдал я мертвую жизнь, упорно цепляющуюся за живые формы. Тут заключалась какая-то загадка. Бесконечность усыпанной звездами Вселенной, живые матрицы, наложенные на мертвую природу, тупиковая, сравнимая разве лишь с бесконечностью Вселенной, безысходная мысль о смерти — весь фаустовский набор сомнений накатился в четырнадцать лет, привел к извечному раздвоению. С одной стороны, скорее хотелось все в жизни познать, испытать. С другой, как отрава, вопрос: а чего суетиться, если все равно умрешь?

То было в четырнадцать лет. Однако и нынешний наш разговор напоминал безжизненный, растущий в соленом небытии, кристалл.

Я вдруг обнаружил, что Сережа давно и нетерпеливо допытывается, читал ли я его знаменитые статьи.

— Да. Это здорово, старина, — ответил я, но подобная лаконичность не удовлетворила Сережу. Он умел напористо говорить, он, должно быть, нравился юным, желающим посвятить себя журналистике, девицам. Вот только при чем тут дура Ирочка? Ах да, очередное затмение.

— Надо описывать не жизнь, — снисходительно учил меня Сережа, — а изломы жизни. Жизнь, видишь ли, всегда на изломе, надо только уметь видеть. Бери себе излом поинтересней, зарывайся в него носом, вдыхай его, как наркотик, живи им, а потом отряхни наваждение и пиши. И тогда тебя будут читать, каждая твоя статья будет маленькой сенсацией. Я начал с наипростейшего, — он постучал толстым дном кружки о стол, привлекая внимание парня за стойкой, но того не было на месте. — Любая профессия — айсберг, чистая маковка которого всем мозолит глаза, грязная же подошва наглухо упрятана от посторонних глаз. Что может быть обычнее и в то же время таинственнее профессии? Мне кажется, душа человеческая смотрится в профессию, как в зеркало. Знаешь, что делают официанты? После ста пятидесяти граммов коньяка вкусовые рецепторы человека анестезируются, во всяком случае ты уже не различишь, что тебе принесли в графинчике: три звездочки или «КВ». А тебе принесли ни то и ни другое. Тебе принесли разбавленный коньячный спирт, купленный у проводников, которые в свою очередь купили его у рабочих винзавода, а те с помощью насоса слили его со дна цистерн. Я, конечно, излагаю примерную, так сказать, схему. Возможны бесконечные варианты. Знаешь, сколько имеет летом, скажем, проводник с поезда Москва — Баку? Неужели ты не читал мои статьи?