Юрий Козлов - Наши годы

Пришла зима, время для бильярда, для летних фанерных домиков неласковое. Оформителю надоело мерзнуть в мансарде, он подался еще дальше на юг, в край, где на улицах жарят шашлыки, где на каждом углу лагманные и чебуречные, где базары еще не утратили восточного великолепия и где отовсюду видать горы. Снег на их вершинах — единственный снег, известный местным жителям. Оформитель устроился в геодезическую контору, сделался чертежником. Иногда ему приходилось седлать ишака, ехать в горы, где работали партии, чтобы на месте сделать необходимые чертежи. В горах было как в сказке: склон, покрытый снегом, рядом на солнце — склон, покрытый фиолетовыми цветами. В свободное время — а его было много — чертежник рисовал горы, цветы, орлов, что-то высматривающих сверху, незамерзающие речки, каменистые берега.

Зима бушевала там, на севере. Здесь дыхание ее ощущалось лишь в горах. В долинах все цвело.

Весной чертежник отобрал лучшие работы — приморский цикл, — тщательно упаковал их в плоский ящик, отправил в Москву, в приемную комиссию художественного института. Он решил поступать на факультет живописи.

Чертежник вышел из одноэтажного домика, где помещалась почта, посмотрел на горы — была весна, снега на них поубавилось — и неожиданно подумал об Анне, девушке в белом платье. Оказывается, он помнил о ней все это время. С одной стороны, чертежника это огорчило, ведь он решил забыть про все, не имеющее отношения к живописи. А с другой… Встреться он с Анной сейчас, когда он определил свой путь, когда он спокоен и уверен в себе, о, сейчас он бы повел себя совсем по-другому. Чертежник припомнил, какое сегодня число, потом прикинул, сколько времени ждать ответа из приемной комиссии. Потом пошел в контору и подрядился ехать в горы, в партию.

Через полтора месяца он пришел на почту, вскрыл заказное письмо из института. Там сообщалось, что он допущен к вступительным экзаменам на общих основаниях. Чертежник немедленно рассчитался с конторой, купил билет на поезд и уже на следующий день трясся на верхней полке общего вагона. Ехать до Москвы было долго — четверо суток. Он ел, спал, снова ел, смотрел в окно. А ночью в стуке колес ему чудилось: «Ан-на! Ан-на!»

Откуда в Москве такой ветер? Я проснулся, и мне показалось, что я опять на Чукотке, такой свист стоял за окном. Гнулись деревья, кусты. Лишь машины да люди противоречили ветру, двигались в противоположном направлении. За ночь на подоконнике намело косой сугробчик. Я подумал, что, просыпаясь дома, всегда фиксируюсь на мелочах, извечных странностях окружающего мира, скажем, на погоде. Тем самым стремлюсь отвлечься от мыслей о главном: зачем я в этом доме? Куда отсюда податься?

Я жил-будто в заколдованном царстве. Время обретало свойства смолы, резины. Медная, позванивающая вечность, казалось, протекала между двумя ударами часов. Гипсовая голова Гомера смотрела со шкафа мертво и неприкаянно. Все чаще в доме стояла тишина. В оцепенении я следил из окна за черной кошкой, прогуливающейся по чужому балкону.

— Здравствуй, Петя, — сказала мать, когда я появился на кухне. — Садись пить чай.

— Здравствуй. Спасибо.

Чашки на столе, розетки, тарелочки, булькающий чайник — создавали некую иллюзию очага. Я подумал: вообще возня с посудой, периодический процесс приема пищи неплохо помогают поддержать видимость общности, семейственности. Кухонное окно смотрело во двор. Там ветер по-прежнему сгибал и разгибал деревья.

Странное дело, слова на кухне умирали, не прозвучав, точнее, рождались мертвыми. Такое мягкое, теплое слово «здравствуй» оказывалось ледяным. Слова были случайным сотрясением, возникающим от соприкосновения двух стеклянных колпаков. Из-под моего колпака все виделось уродливым: лицо — морщинистым, глаза — равнодушными, руки — восковыми. И в совокупности — чуждым. То было особенное отчуждение, когда кровное родство лишь усугубляет боль, разъедает рану солью. Жизнь, словно ветер, со свистом обтекала нас, была меж нами необсуждаема. Наши разговоры были пустыми констатациями тех или иных фактов.

— Когда ты спал, — сказала мать, — звонила Ира Вельяминова.

— Вот как, с утра пораньше, — ответил я. — Семейная дама. Чего она хотела?

— Кстати, давно хотела спросить: а кто ее муж?

— Который? Нынешний или от которого ребенок?

— Наверное, нынешний.

— Режиссер народного театра. Он ставит трагедию «Тамерлан».

— А от которого ребенок?

— Кажется, вулканолог. А может, спелеолог, не помню.

— Где она сейчас живет?

— И это знаю. На улице Горького, знаешь, сразу за магазином «Подарки» есть подворотня, где Госплан — высоченное стеклянное здание. И кто только его туда задвинул? Напротив маленький двухэтажный домик. Так вот, Ирочка живет в этом домике вместе со своим вторым мужем, своей дочкой от первого мужа и сыном второго мужа от его первой жены. Они не видят из окна неба. Но держатся за домик, потому что его, по слухам, забирает Госплан и им дадут квартиру. — Я сам не знал, зачем это говорю. В словах моих не было жизни. Лишь вечная человеческая злоба, которая опоясывает землю не хуже параллелей и меридианов.

— Как это: не видит неба?

— Бог покарал ее за неистовство.

— За что, я не поняла? — Мать улыбнулась, как бы целомудренно усомнившись в моем праве судить Ирочку.

— Хотя бы за то, что дочь растет с другим отцом. Разве мало?

Мать не ответила.

— Так что там насчет неба?

— Она просыпается, смотрит в окно, но там госплановский небоскреб. Она видит не небо, а его отражение. Отражение же всегда серое. А если какой-нибудь этаж Госплана работает допоздна, она не видит и звезд. Правда, зато не надо включать дома свет, хватает отраженного. Чего она от меня хотела?

— От тебя? Я разве сказала, что от тебя?

— Извини, — усмехнулся я, — не знал, что у вас свои отношения.

— Она спрашивала, как варить яблочное варенье.

— Откуда это у нее зимой яблоки?

— Сказала, муж привез из командировки.

— Ну да, — согласился я, — как я об этом не подумал. И что ты ей посоветовала?

— Выдержать яблоки в соде. Тогда варенье получится прозрачное.

— А у нее, стало быть, получилось мутное?

— Она ведь еще только собирается варить.

— Ох уж эти режиссеры народных театров! Подавай им непременно прозрачное варенье. А у самого зарплата небось сто двадцать.

— Петя, — строго и в то же время заботливо произнесла мать.

Я насторожился.

— Скажи мне, только честно. Ты встречаешься с Ириной?

— Что-что? — Мне показалось, на меня пролился холодный душ.

— Прошу тебя, — рука матери мягко припечатала мою к клеенке, — оставь ее в покое. Ты же не любишь ее. Поверь, она глубоко несчастная женщина. Оставь ее в покое. Сам того не желая, ты можешь сделать ее еще более несчастной… — Глаза матери лучились беспокойством, тревожной добротой. Так, должно быть, смотрели в глаза юным собеседникам великие педагоги Макаренко и Ушинский.