Юрий Козлов - Наши годы

Я вышел на крыльцо. Заснеженные ветви берез казались стропами парашюта, а сам купол — голубой, необъятный — был высоко. Телеграфные столбы тянулись вдоль леса, на каждом — белая папаха. В прежнем Ирочкином окне — через участок — кошка водила лапой по усам, непрестанно облизывалась. Чужая кошка, чужие люди — йог и девица — в бывшем Ирочкином доме. То прошлое мое летало тенью над таким когда-то знакомым, а ныне совершенно чужим участком. Отвернулся к лесу, увидел тетерева, бухнувшегося с березы в снег. Он зафырчал, опять взлетел на березу, а с березы дунул в лес. Обозревать воскресный дачный пейзаж с березами, умывающейся кошкой в чужом окне, дураком — тетеревом надоело, потому что обозревать его можно было вечно. То было расчленение бытия на невидимые волокна, почти идиотское слияние с действительностью, потеря человеческой сути. Неожиданно я понял, откуда эта сентиментальная созерцательность после бессонной ночи и невеселых воспоминаний. Это молодость моя, не растраченные еще жизненные силы дают о себе знать, не позволяют впасть в окончательное уныние. Не выстраданный запас истин на все случаи жизни, но надежда, что жизнь есть тайна, никому не дано ее разгадать, в любой момент все может измениться. Знает ли дерево, на какую высоту вырастет? Знает ли человек, сколько ему отпущено жить? Нет. Но само человеческое существование, неостановимая работа души, циркуляция в ней всего земного, редкие ее прикосновения к вечному — уже есть счастье, дар бесценный. На том я стоял.

Начинающаяся завтра рабочая неделя пугала обилием всевозможных дел. Летучка, читка, собрание, редколлегия и еще и еще что-то.

Сладкие ягоды когда-то росли на грядках у Ирочки Вельяминовой, но сейчас чужая кошка умывается в ее окне. Нет у меня больше Ирочки, но и другой девушки тоже нет.

Стоит только подумать о матери, сразу вижу ее, идущую белой ночью по двору с чемоданом в руке.

Об отце: вижу его, идущего по тому же двору.

Они — уходящие, точнее, ушедшие. Ирочка уже второй раз замужем, дочке три года. Дед греет по вечерам ноги у печки, забывает выключать транзистор. Рассказы мои невозвратимы из пепла…

И продолжать можно долго.

Я подумал, вечная прелесть и вечное мучение жизни — в колеблющемся масштабе ее осмысления. От ничтожества к божеству мечется человек и всегда прав. Утром, подобно дыму сожженных рассказов, ест глаза тщета, а вечером я велик, значителен!

Я журналист. Необъятная страна: ее люди, города, села, стройки. Тысячи километров на самолетах, поездах, пароходах. Не скажешь, что впустую катится жизнь.

Я вспомнил одну командировку в Псковскую область. Ранней осенью, под дождем я стоял на автобусной остановке среди шоссе. Промокший, вглядывался в серую мглу, откуда должен был появиться автобус. Безрадостный открывался вид: черные сырые избы, кривые заборы, начинающий желтеть лес, разбитые в грязь дороги. Досадовал, помнится, я, что так неприютна Отчизна, что безобразно опаздывает автобус, что нет над остановкой козырька, что холодные струи льются мне за шиворот и колотит меня озноб. Плюнул, помнится, я, затопал ногами, едва не закричал от злости. Как вдруг все изменилось в один миг. Что-то со мной произошло. Такое кровное, до боли, до неистовства, навзрыд — родство ощутил я с черными сырыми избами, начинающим желтеть лесом, разбитыми в грязь дорогами. И снова захотелось кричать, плакать, но уже иначе. Я и кричал, кажется, от непонятного счастья кричал, дарованного не то в награду, не то в наказание. «О Русская земля, — припомнилась строчка из «Слова…», — ты уже за холмом!» Бесхитростная строчка отозвалась такими отчаяньем и гордостью, что я пропал, растворился в дождливом неприютном мире, сам сделался этим миром.

Где истина? Почему так легок, стремителен путь от божества к ничтожеству?

«Потому, — подумал я, — что в душе каждого человека, каким бы орлом он ни был, есть некая территория, где он навечно, до гроба инфантилен». Почему вот уже столько времени я думаю о своем пустом, преданном, разменянном-переразменянном доме? Чего хочу доискаться? Кого исправить?

Нет ответа.

…Отобедав, я стал собираться домой. Пока я добрался до станции, стемнело. Подошла электричка с заледеневшей крышей. В вагоне я устроился у окна. Желтый внутренний свет странно смешивался с заоконным. Казалось, не в обычном мире происходит дело, а в гигантской стеклянной колбе. Электричка шипела дверями, мелькали станции. Я закрыл глаза, примиряя две половины единого мира.

…Дома мать пекла пироги. Генерала, к счастью, дома не было. Я прошел к себе в комнату.

— Кажется, твой отец звонил, — заглянула мать, сдула со лба прилипшую прядь. — Я спросила, может, что передать, он повесил трубку.

…Девушка в белом платье исчезла среди камней и виноградников. Матрос остался один, совершенно один. Над морем рождался зной и, точно расплавленный свинец, заливал улицы. Матрос спустился на набережную, откуда через несколько часов должен отчалить его корабль. Странное чувство открылось матросу, что живопись — утрата. Нарисовав девушку, он навеки потерял ее. Яркий, полный жизни и страсти, мир был на мгновение обретен и безвозвратно потерян. Матрос подумал, что раньше подобного не испытывал.

Каспийское море.

Причалы.

Корабли.

Когда я был маленьким и мы снимали в Ленинграде подвальную комнату на улице Некрасова, картина висела на стене. Из зарешеченного окна я видел бесконечные идущие ноги. А на картине — бриги, клипера, бригантины — стройные мачты, разноцветные паруса. Такого количества парусников не встретишь ни в одном порту, только во сне. Если приблизиться вплотную — нет картины. Как червяки ползут мазки — красные, синие, желтые. Но если смотреть издали… Я врал в детском саду, что приехал в Ленинград ненадолго, что на самом-то деле я из краев, где парусники трутся носами у причалов, вьются на мачтах змеи-вымпела. Каждый день там светит солнце, море швыряет на набережные клочья пены.

Почему я до сих пор не был на Апшероне?

Картина с кораблями будет написана позже. Пока же, тупо оглядывая горизонт, матрос постигал схему грядущего своего бытия: внезапный прорыв в яркий, полный жизни и страсти, мир — кажущаяся его безвозвратная утрата — унылое существование в ожидании следующего прорыва. Если они, конечно, будут, эти прорывы. Унылому ожиданию надлежало вмещать в себя собственно человеческую жизнь матроса, его, так сказать, будни. Возможно, с набережной матросу вдруг померещилась будущая картина — толпа кораблей у причала — и сердце у него забилось веселее: не так уж долго, оказывается, ждать. Но все это позже. В одной из статей я, например, прочитаю: «Мироощущение художника чем-то напоминает мироощущение писателя Грина. Художник тоже жил в молодости среди экзотики небольших портовых городов, был одно время матросом, и это, несомненно, оставило след в его жизни».