Юрий Козлов - Наши годы

— Ну как тебе статейка?

Я и не заметил, что вернулся Игорь.

— Кое-чего, по-моему, в ней не хватает.

— Чего же? — насторожился Игорь.

— Не верится, что этот сынок сам будет жить по правде. Как-то уж он со смаком описывает папашу, будто и не ругает, а восхищается. И ведь чем, подлец, язвит: репетиторы к нему ходили. Так ведь это счастье — домашнее образование! Кстати, Игорек, вспомни, как ты маялся с английским. Вот бы где пригодилась спецшкола.

— Хочешь сказать: не в коня корм, — посмотрел на меня Игорь. — Раз имеешь возможность учиться — учись, думай, как принести пользу обществу, а не склочничай с папашей, так? Но тут ведь и другое. Так сказать, протест против фальшивого, бездуховного существования.

— Возможно, — согласился я, — только если я вдруг поругаюсь со своим отцом, это будет только мое, понимаешь, мое личное дело. При чем здесь газета, какие-то читатели? Они, что ли, спасут тебя от фальшивого, бездуховного существования? Во всяком случае, не с газеты надо было парню начинать.

— Да ты посмотри, кто автор, — засмеялся Игорь.

Фамилия автора была вынесена на поля, поэтому я и не обратил на нее внимания.

— Сергей Герасимов! Это наш, что ли?

Я тут же вспомнил его — черноволосого, кудрявого, лохматого, беспрерывно острящего, веселого циника. Он жил убыстренной жизнью. Собеседник только начинал мысль, Сережа мог мгновенно ее закончить. Собеседник только начинал рассказывать о каких-то своих обстоятельствах, Сережа уже был готов дать ему толковый совет. У него была смешная прыгающая походка. Необычайно подвижное лицо с выразительной мимикой. В последние годы с мимикой, правда, стало хуже: Сережа сильно располнел, щеки обвисли, появился второй подбородок. Как у Даниеля Дефо! — гордо говорил Сережа. Ему самому было впору заводить детей, а не обличать своего папашу. Ходить спокойно Сережа не умел — всегда бежал, подпрыгивал. Избыток энергии позволял Сереже сочетать вещи несочетаемые. Он пил-гулял-веселился и одновременно успевал делать дело. Сережа бесспорно был способным человеком, но это были способности без стержня. Сережа писал на любые темы, но больше всего его привлекали морально-нравственные и антирелигиозная пропаганда. Как некрасивая женщина пытается возместить свою непривлекательность косметикой, так и Сережа, не знающий, что такое мораль и нравственность, испытывал, должно быть, странное удовольствие, судя чужие судьбы, разоблачая каких-нибудь пятидесятников. На последних курсах я мало общался с Сережей. Его умные, желчные реплики прискучили. Он всем надоел своими цинизмом и безверием. Кто-то произнес крылатые слова: «Поговоришь с ним, потом почему-то хочется руки вымыть». Дураком Сережа никогда не был. Он понял, что перегнул палку, и изменился. Сейчас он существовал под маской обаятельнейшего малого, души компании, мастера на всевозможные хохмы. Сережа всегда любил хохмы. Один раз его чуть не выгнали из университета. Выручило вмешательство отца — этого самого двойного моралиста, говорящего дома на кухне одно, а в своих пьесах и газетных статьях — другое, о чем возмущенный Сережа и поведал миру. Накануне выпуска Сережу опять хотели выгнать. Отец отказался хлопотать — не мог простить, что Сережа стащил какую-то старинную книгу из их домашней библиотеки. Сережа проклинал папашу на всех углах. Ему пришлось самому валяться в ногах у проректора, вымаливать прощение, соглашаться на любое распределение. Тогда и возникла Чукотка. Однако туда поехал я. Сереже опять повезло.

— Зачем ты это печатаешь? — спросил я у Игоря.

— Не я, так другие напечатают, — ответил он. — Раз уж Сережа написал.

— Но это все лажа.

— А мне что за дело? — усмехнулся Игорь. — Нет дыма без огня. Выходит, не могут разобраться с папашей полюбовно.

— Да-да, как это, — припомнил я, — протест против фальшивого, бездуховного существования.

Что ж, Игорь научился подбирать лихие определения. Самая элементарная вещь, переименованная подобным образом, вдруг обретала видимость некоей социальной проблемы. Должно быть, к Игорю прислушивались на редколлегиях и летучках.

— Видишь ли, — зевнул Игорь, — Сережа делает себе имя. Знаешь, сколько придет писем на статью? Я понимаю, что ты хочешь сказать: доброе дело не делается плохими руками. Но объективно, — Игорь выделил это слово, — объективно Сережина статья все же бьет по мещанству, сытости, по всем этим зажравшимся, зарвавшимся жеребцам, объявившим себя интеллигенцией. Мне одинаково неприятны Сережа и его отец, который сочиняет бездарнейшие пьесы. Поэтому я печатаю эту статью.

Он смотрел на меня спокойно, уверенно, я бы даже сказал, снисходительно. Вновь, в который уже раз, я ощутил горький тупик. Игорь меня не понимал, скорее, не хотел понимать. Странная мелькнула мысль: юродивым надо быть или полным маразматиком, чтобы тебе поверили, не заподозрили в обмане, в желании выставить себя в лучшем свете.

— Мы говорим о разном, — вздохнул я.

— Ну да, — ехидно согласился Игорь, — тебя волнует вечность, меня, естественно, конъюнктура.

— Я бы на твоем месте гнал Сережу поганой метлой!

— Возможно, поэтому ты и не на моем месте.

Девушка внесла номера только что отпечатанной газеты. Игорь вытащил сигареты, хмуро протянул мне. Закурили. Было некое таинство в разглядывании завтрашней газеты.

— А неплохо смотрится, — кивнул Игорь на статью. — Так чего ты приходил?

— Сам не знаю, — честно признался я.

— Тогда поехали, — предложил Игорь. — Номер вышел. Я тебя куда хочешь довезу на разгонке.

Мы спустились на лифте вниз. Сели в дожидающуюся у подъезда черную «Волгу». Немного покрутившись по темным переулкам, машина выкатилась на освещенные центральные магистрали.

— Когда ты в последний раз ездил домой? — спросил я у Игоря. — Когда видел своего отца?

— Отца? — потер виски Игорь. — Давно. Не помню. Поехали ко мне?

— К тебе? Поздно. Что жена скажет?

— Ничего, — одними губами улыбнулся Игорь, — не скажет ровным счетом ничего.

Мы притормозили на перекрестке. Красный свет светофора наполнил машину холодным марсианским огнем.

— Почему же она ничего не скажет?

— Потому что, видишь ли, дома ее нет. И наверное, уже не будет. Я теперь живу один.

— Ладно, поехали к тебе, — согласился я.

Уже и молодые изобретатели отзаседались за круглым столом. В работе моей наступило некоторое затишье. Я по-прежнему жил на даче и, наверное, уже смертельно надоел деду. Мне казалось, я узнал его лучше, если только можно лучше узнать человека, который все время молчит.

Взаимопонимания, однако, между нами по-прежнему не было.

Я просыпался в девять, деда уже дома не было. В кухонном полумраке тускло светился медный заварочный чайник. Что за влечение у деда к старомодной добротности? Если чайник, то обязательно тяжелый, медный. Тарелка — гигантская, поросенка можно уложить, с тупыми толстыми краями. Чашка — не меньше чем пол-литровая. Даже стул, на котором дед сидит вечерами перед печкой, греет ноги, похож на трон. То были привычки прежних профессорских лет, когда он был нужен всем, а не сидел одинокий и забытый на разваливающейся даче. Впрочем, он сам сделал свой выбор. Но почему-то упорно держался за прежние привычки, словно это был способ сохранить, удержать хоть что-нибудь в долгой и темной череде последующих лет, когда он отказался отдел. В подобной приверженности к старине угадывались некое упрямство, детская обида на жизнь, стремление вернуться во время, когда привычки эти были естественной принадлежностью личности, а следовательно, и сама личность была иной. Почему после вынужденного перерыва он не вернулся к своим трудам, бросил все на полуслове, отстранился от жизни — я не знал и, похоже, никогда не узнаю. Можно было, конечно, впрямую спросить у деда, но вряд ли он стал бы мне отвечать. Я и так смертельно надоел ему. Но все же я хотел спросить. Этой зимой, на двадцать седьмом году жизни, я полюбил деда, что было в общем-то несерьезно. Вот так я жил. Спешил, рвался в пустоту, на десятилетия опаздывая в существенном.