Юрий Козлов - Наши годы

— Это интересное сравнение, — сказал я. — Ты что, тоже припер к стенке бедную свою невесту?

— А много ли было в твоей жизни такой любви? — пропустив мимо ушей мои слова, Игорь смотрел на меня с усмешкой.

Мне не нравилась его усмешка. Доверить Игорю Ирочку, о которой я дни и ночи тогда думал, я не мог. Чтобы он вот так же усмехнулся.

Игорь был прав: любви было мало, одна Ирочка. Но в то же время того, на что он намекал, тоже как будто не было. А если и было, то не со мной. Богатый мой опыт исчез, скрылся в волнах, как Атлантида.

Объяснить это я ему не мог.

— Ровно столько, сколько нужно, — ответил я, подумав, что можно бы и не столько. Во всяком случае, чтобы не думать в Ялте, где полно девушек, об Ирочке, которая меня не любит, которой я совершенно не нужен.

— Но ведь любовь не только страсть, — произнес задумчиво Игорь, — это еще спокойствие и разум. Организованный быт, завтрак, обед, ужин. Чистое постельное белье, свежая утренняя рубашка.

— Ты смешиваешь понятия. Раньше для этого нанимали горничных. Теперь надо просто самому не лениться.

— Хорошо! — Игорь рубанул рукой воздух и сразу напомнил мне прежнего Игоря, времен «ночного» Гегеля. — Вольно тебе, Петя, быть идеалистом-моралистом. Ты созерцаешь собственный пуп, разрешаешь несуществующие проблемы, потому что изначально сыт и благополучен. У тебя есть где жить, прописка есть, все есть. А у меня нет ничего! Но я тоже хочу жить. Я еще не нюхал, не щупал эту жизнь. Прошлое мое — недоразумение, не имеющее никакого смысла. Я — Адам. Я только что родился на свет! Как прикажешь быть? Возвращаться в деревню, месить грязь? Да почему? Я знаю десятки бездарей, которые заслуживают этого больше. Я люблю свою невесту, Петя, люблю, люблю, люблю. Я женюсь исключительно по страстной, святой любви!

— Да ради бога. Чего ты горячишься?

— Я не хочу терять время, Петя, не хочу начинать с нуля, с районки, потому что знаю, что способен на большее. И ты знаешь. Кому, кроме завистников, будет выгода, если я похороню себя в районке? Нет уж! Останусь в Москве, займу свое место. Свое. Которое сам добыл себе, своим горбом.

— А чего ты прячешь свою жену? — спросил я. — Неужели такая страшненькая? Не хуже же Олечки Золотовой?

— Драться, — с ненавистью и интересом посмотрел на меня Игорь, — хочешь драться. Да, она не красавица, но я ее люблю! — он рванул мою рубашку, пуговицы посыпались, защелкали по каменной пристани.

Я ударил его по рукам. Сцепившись, мы покатились. То я оказывался наверху, то Игорь.

— Чем же это ты лучше меня? — давил меня коленом Игорь. — Вместе пьянствовали, ходили к девочкам.

— Да не осуждаю я тебя, — выворачивал я ему колено, — плевать мне на тебя, живи как хочешь!

— Не-е-ет, — противно тянул Игорь, — я понял, в чем дело. Ты у нас влюбился и решил, что стал очень чистеньким. Такой грязный, развратный тип, как я, тебе не пара. Куда это ты ходишь каждое утро звонить?

— Не твое собачье дело, — шипел я, — запомни, дрянь: нельзя мешать любовь и выгоду. Женщину можно любить, можно не любить, но делать на ней выгоду…

— Слишком строго судишь, Петя, — хрипел Игорь, — ты влюбился, нравственность твоя завышена безмерно. Ишь как ополчаешься на все, где не видишь шекспировской страсти. Свои грехи видишь на мне, Петя! Так искореняй их в себе, помнишь, как учил меня когда-то.

К этому времени мы собрали с набережной всю пыль.

— Хватит, встаем.

— Нет, я еще не положил тебя на лопатки, победа не чистая. — Игорь коварным приемом попытался припечатать меня к камню. Я сопротивлялся изо всех сил. — Ты ленивый, праздный идиот, — тяжело дышал Игорь, — вспомни Антония, из-за Клеопатры он потерял все.

— Зато ты все приобретешь, я не сомневаюсь. И… отнюдь не из-за Клеопатры.

— Да, потому что я знаю, чего хочу. А вот чего ты хочешь?

— Чтобы ты наконец отпустил меня! — я еле вырвался.

Мы шатались, отряхиваясь. Потом Игорь направился в город, я в комнатенку, которую мы снимали у бабушки одного нашего сокурсника. В воздухе кружился какой-то пух. Море шумело. Я подумал: сколько уже времени дружу с Игорем, а, оказывается, совсем его не знаю. Я чувствовал, что потерял всякое влияние на Игоря.

Все в нем в те дни меня раздражало: как он, блаженно щурясь, загорает, похотливо выставив нижнюю губу. Как бродит по гальке, разглядывая девушек. Как знакомится с ними, произнося редкостные пошлости, как вечерами сидит в кафе — самодовольный балбес, любитель вина и скабрезностей, вольно развалившийся в кресле журналист, точнее, пародия на журналиста, хвастающийся знакомством с известными людьми и артистками. Игорь врал, и ему даже в голову не приходило, что я могу в любой момент его разоблачить — повелителя официантов и барменов, лжеспортсмена, загорелого супермена на отдыхе.

У меня деньги давно кончились. Игорь все доставал и доставал купюры из бумажника, все разменивал и разменивал.

— Я с тобой до конца жизни не рассчитаюсь, — заметил я. — К чему эти роскошества? Ежевечерние девушки и шампанское? Поберег бы деньги для семьи.

— Тебе не понять провинциального человека, Петя, — смеялся Игорь, — я копил деньги полгода. Первый раз в жизни отдыхаю, как хочу. Зачем считать деньги?

…Наконец вернулись в Москву. Через несколько дней случайно встретились на улице. Игорь занял у меня десятку.

Возвращаться к Игорю в кабинет не хотелось. Ночной газетный коридор, пустой холл, дрожащие в огромном окне огоньки — притягивали, как магнит. Неожиданно догадался: еще и потому я здесь, что соскучился по газете, по суетливой жизни, которой сам когда-то жил. Она затягивала, как омут, и даже сейчас, спустя столько времени, я ощущал зов темных водяных кругов.

Все-таки вернулся в кабинет к Игорю, хотя и не знал, о чем говорить: просить новое задание? предлагать какую-нибудь свою тему? Игорь навстречу не шел, это чувствовалось. Лучше всего было распрощаться, уйти, но идиотская привычка доводить все до конца не позволяла. Уйти, но только расставив все по местам!

Кабинет был пуст. От нечего делать взял полосу, посмотрел, что печатают. Целый подвал занимала статья под названием «Не верю!». Как явствовало из нее, «не верил» отцу — человеку гуманитарной профессии (какой именно, впрямую не говорилось, но по намекам угадывалось, что драматурга) сын, двадцати с небольшим лет. Он рос себе, рос, лопаясь от силком навязанного благополучия, пока вдруг не уяснил: отец — человек с двойной моралью, дома говорит одно, на сцену же проталкивает пьесы, где совсем другое. Вернувшись из-за границы, отец восторженно рассказывал о своих впечатлениях, в газетах же помещал статьи, где утверждал, что люди там умирают на улицах от голода. Очень нравились отцу заграничные поездки, причем не туристические — там давали какие-то гроши, — а представительские — с приемами, ресторанами. Если поездка вдруг срывалась, отец ходил мрачнее тучи. Дружить отец старался исключительно с людьми, стоящими на служебной лестнице выше его, что, впрочем, не мешало ему поддерживать добрые отношения: с мясниками, автослесарями, комиссионщиками, спекулянтами. Сын тем временем закончил спецшколу, репетиторы обучали его еще одному иностранному языку и музыке. Подспудно, однако, в нем вызревало неприятие сытой, бездуховной, беспроблемной жизни. Впрочем, автор особенно не гнался за моральными обоснованиями своего протеста, и это, признаться, настораживало. Он как будто был за что-то обижен на своего папашу и таким вот странным образом вымещал свою обиду. В довершение всего папаша помог ему поступить на один из самых престижных факультетов. Это-то и оказалось последней каплей, которая переполнила терпение сына. Все в родном доме сделалось ему омерзительным. На этом статья как бы обрывалась. Коротенькое редакционное послесловие приглашало молодежь и людей зрелого возраста порассуждать над вечной проблемой «отцы и дети», рассказать, как складываются отношения поколений в их семьях.