Юрий Козлов - Наши годы

Периодически совершали набеги на совхозные и частные сады. Ели яблоки, пока челюсти не сводило, пока живот не схватывала судорога.

А чем занимался Игорь?

Игорь существовал обособленно. К спорам нашим прислушивался со вниманием, однако сам высказываться не спешил. Его пытливый, пытающийся проникнуть в душу говорящего, взгляд почему-то раздражал.

— Что ты, старичок, смотришь на меня, как прокурор на суде? — не выдержал кто-то.

Игорь пожал плечами, отвернулся.

Нас в комнате было четверо. Один объяснял все застенчивостью Игоря. Другой предлагал вышвырнуть его из комнаты вон. Однако до эксцессов не дошло. С Игорем смирились.

Он ухитрился записаться в местную библиотеку и теперь валялся вечерами на койке, увлеченно читал книги.

— Ну что ты, честное слово, — сказал ему я. — Над тобой все смеются. Неужели не читал «Госпожу Бовари?»

— Представь себе, нет. Мне казалось в школе, я много читаю, а оказывается… — он виновато разводил руками. — Но ничего, — упрямо встряхивал головой, — я догоню, наверстаю, вот увидишь.

Любопытную я заметил вещь. Игорь внимательно слушал наши разговоры. Мог и сам высказаться, допустим, о только что прочитанной книге, о «Госпоже Бовари». Но как только речь заходила о вечных нравственных категориях: долге, чести, совести, морали — Игорь скучнел. Эти категории почему-то его не волновали, на них его пытливость не распространялась.

Однажды в обеденный час я встретил Игоря в поле. Он разговаривал с механизаторами, что-то записывал в блокнот.

— Что ты тут делаешь? — помахивая пустой авоськой, я летел в магазин.

— Хочу материал сделать в районную газету. Чего время зря терять? И потом, жалко. Сколько картошки в поле остается.

Вскоре в районной газете действительно появился материал Игоря. «Разрубленный клубень» — так он, кажется, назывался. Над Игорем от души посмеялись. Каждый считал, что смог бы написать куда лучше. Только никто почему-то и не пытался.

…Потом был первый курс. Девушка-хохотушка из общежития рассказывала в буфете, что вчера ночью у них на этаже вырубили свет. Это было восхитительно: сидеть при свечах. Потом играли в привидения, потом гадали по темному зеркалу. Возвращаясь в три часа ночи в свою комнату, она встретила на лестнице Игоря, бредущего, как выяснилось, из читального зала. Игорь шел со свечой, под мышкой… Гегель!

Когда мы резвой гурьбой устремлялись после лекций пить пиво, Игорь смотрел на нас осуждающе. Когда сидели на первой паре, мучаясь головной болью, Игорь брезгливо отворачивался. На первом курсе он был белой вороной. Я мало с ним общался.

…На втором курсе Игоря избрали в факультетский комитет комсомола. Неожиданно выяснилось, что он еще в школе вел бешеную комсомольскую работу. С ним все стало ясно. Прежние и нынешние его поступки, поведение идеально укладывались в знакомую схему. Таких орлов через факультет пролетело немало. Некоторых не забыли до сих пор. В свете их прошлых деяний нынешние продолжатели казались примитивными бледными тенями. Игорь не был исключением.

…На третьем курсе, на отчетно-выборном собрании он неожиданно взял самоотвод. После собрания вечером мы шли по темнеющему проспекту Маркса. Игорь говорил:

— Сам не понимаю, как получилось. Какая-то пружина внутри распрямилась. Я ее сдерживал-сдерживал — и вот не смог. Называют мою фамилию, а мне стыдно. Я ведь в этом комитете ничего, совершенно ничего не делал. Оно бы еще ничего, если голосовали за список, а тут за каждого поименно. Этот еще поднялся, лепит про мою вымышленную работу. Неловко. Все ведь врет. Я знаю, что врет, и все знают. Но молчат, вроде так и надо. Привыкли. Я подумал: сейчас единогласно проголосуют и забудут. И опять можно целый год ваньку валять. Откуда такое равнодушие? Это же идеальная среда для сволочи. Потом сволочь на голову садится, все зубами скрипят. А куда раньше смотрели? Чего молчали? Слушай, — Игорь схватил меня за руку. — Чего-то я устал. Давай на субботу-воскресенье смотаемся ко мне в деревню? И понедельник прихватим, а?

Я удивленно смотрел на нового, смятенного Игоря.

— Вот бы все это и высказал. Чего же ты?

— Знаешь, — усмехнулся Игорь, — многого ты от меня хочешь. Я бы говорил, а вы бы помалкивали да веселились. Много чести!

— Да чем тебе не глянулся наш комитет?

— Да всем. Во-первых, скучно. Во-вторых, времени жаль. Это какое-то молчаливое сообщество людей, которые знают, чего им надо, во имя чего они там заседают. И вот что забавно: предложишь что-нибудь живое, дельное — на словах «да-да», а на деле шиш! Никто пальцем не пошевелит. Все работают на свое будущее. Хотя, если вдуматься, и тут у них прокол. Не знаю. Доучиться бы быстрее, уехать в районку и писать! Больше ничего не надо.

— Смотри, пожалеешь еще, что ушел.

Игорь горько усмехнулся.

— Ты тоже считаешь меня карьеристом. Не отрицай, я знаю. Доводили до сведения. Ты разговариваешь сейчас со мной как с карьеристом, который сглупил, упустил свою выгоду. Ты вечно подозревал у меня какие-то далеко идущие планы, а их не было и нет. И когда я не желал с вами пьянствовать, потому что пьянство якобы святое дело. Не святое! Я у себя в деревне насмотрелся. Половина наших бед сейчас от пьянства. И когда читал книги, потому что хотел судить не только по учебнику, а как сам понял. И когда шел ночью с Гегелем под мышкой, потому что сам, понимаешь, сам хотел убедиться, что дает современному человеку этот философ, а не просто передуть чужой конспект. И когда сегодня взял этот самоотвод. Я знаю, почему ты говоришь, что я пожалею. — Игорь вдруг остановился. Чистые голубые глаза его электрически светились. — Думаешь, теперь на практику за границу могут не послать. А был бы в комитете, точно бы послали, да?

Я думал именно это, но промолчал.

— Молчишь, — задумчиво произнес Игорь. — Выходит, это не я, а ты двойной. Все ваше молчаливое большинство двойное. Живете, а делаете вид, что ничего вас не касается, что вы натурой выше. На факультете — одни, в пивной — другие, на комсомольском собрании — третьи. Сколько же у вас личин? И какая из них природная?

— Слушай, — разозлился я, — мне-то что за дело: ушел ты из комитета или нет? Тебя послушать: все вокруг дерьмо, один ты хороший. Чего это ты сразу на других? В таких делах с себя надо начинать.

— С себя? В чем же я провинился? Что же я такого сделал? Ножку никому не подставлял. Никогда не врал. Симпатий и антипатий тоже не скрывал. Конечно, грешен. Лекции не прогуливал. В газеты писал. Но кого же я этим оскорбил, кому наступил на хвост? Числился в комитете — плохо, карьерист. Взял самоотвод — опять плохо, выбился, так сказать, из образа. В результате — отверженный. Да кто придумал эти правила? И почему я должен им следовать? Может, я не хочу. Я — это я.