Юрий Козлов - Наши годы

Я медленно шел вдоль длинного белого здания. В небе стремительно темнело. Появились первые звезды. Я вдруг вспомнил, какую яркую комету видел однажды с чердака дачи, когда сидел ночами над учебниками, писал заметки, боготворил Ирочку Вельяминову. Комета как будто махнула по небу белым хвостом. Хвост уже таял среди узоров созвездий, когда я сообразил: надо загадать желание! «Поступить в университет!» — и загадал.

И сбылось.

Я вспомнил комету и когда стоял в толпе первокурсников на Ленинских горах на площади перед университетом. Сначала была общая торжественная часть. Потом каждый факультет напутствовали отдельно. Так я узнал, что выбрал нелегкую профессию. Не пять университетских лет придется учиться, а всю жизнь, чтобы не отстать, не отбиться от времени, в котором живем, ибо наша профессия не только — отражение, честное отражение времени, но воздействие, страстное воздействие на время, на общество. Кто-то из выступавших не удержался, сравнил газету с секундной стрелкой истории, добавил от себя, что, однако же, секундная эта стрелка описывает круги вечности. Тогда — в день исполнения желания — светило солнце, небо было чистым. Я поднял счастливые глаза вверх, увидел чаек, летящих над шпилем университета. Они казались чистыми белыми страницами. «Откуда чайки?» — подумал я.

— Откуда чайки? — спросил стоящий рядом сельского вида светловолосый, голубоглазый паренек.

Ему было жарко и неуютно в неуклюже пошитой костюмной тройке. Паренек смотрел на меня, щеки его слегка розовели, он стеснялся. Совпадение наших мыслей удивило. Я внимательно взглянул на паренька. Точно такое же счастье читалось в его глазах. И точно такое же стремление не очень-то показывать его окружающим. Вроде и не счастье это — поступить на факультет журналистики, а следствие некоего ряда закономерностей, главная из которых — талантливость паренька. Он стоял, чуть наклонив голову, этакий упрямый бычок, явившийся таранить Москву, как забор. Такая нескрываемая заданность коробила. Паренек был слишком устремлен, а потому исчерпывающе ясен.

— Не знаю, откуда чайки, — ответил я. — Летят.

— Ты из Москвы?

Я поморщился. Слишком прям был вопрос. Я отвечу, да, из Москвы. Паренек снисходительно усмехнется. Уж что-что, а претензию на знание народной жизни, так сказать, нутряное, глубинное ее понимание, он оставит за собой. А, собственно, почему? Что, в городе живет другой народ?

— Не совсем, — ответил я.

— То есть? — паренек строго поднял бровь. Видимо, он считал, что ошибиться не может. Откуда же быть мне, длинноволосому, в выстарившихся, белесых джинсах, как не из Москвы?

Я выждал, дав пареньку понять, что на брудершафт с ним еще не пил: хочу — отвечаю, хочу — молчу.

— Школу в Ленинграде закончил, потом переехал в Москву.

— А я из Орехово-Зуева, — обрадованно сказал паренек, и я подумал: плевать ему, откуда я, просто хочется с кем-нибудь познакомиться. — Точнее, даже не из самого Зуева, а из деревни, километров двадцать еще на автобусе.

Мне стало стыдно: чего я из себя строю?

— Это здорово, что ты поступил, — сказал я. — Посмотри, какие люди вокруг.

— У меня не было абсолютно никакого блата, — он пытливо заглянул мне в глаза. — Я и сам удивляюсь, что поступил. Наверное, отведен один процент на сельских, я и попал. Правда, из нашего района еще одна девушка поступила, только она на вечерний.

— У меня тоже не было блата, — сказал я и вспомнил Ирочку, наше совместное писание под стук дождя. «А как ловко устроился!, — мелькнула мысль. — Но ведь последнюю заметку я писал сам! Сам!»

— Кто же будет с нами учиться? — спросил паренек.

Я оглядел курс. Много девушек от семнадцати до двадцати пяти лет. Парней меньше, но каждый личность — кто в темных очках, кто в бороде, кто лениво пожевывает резинку, кто так нагло смотрит, что просто не подступись! Смертных нет, одни боги. Мы с пареньком стояли как-то поодаль, не участвуя в общей, полной иронии, беседе.

— Я сразу после школы, — похвалился паренек. — Последние два года писал в районную газету. Один раз у меня напечатали рассказ строк на четыреста.

— Я тоже после школы, тоже писал. Про что рассказ?

— Рассказ? — неожиданно смутился паренек. — Так, ничего особенного. Ну… про собаку.

— Ее убили?

— Кого?

— Собаку! — Сколько я ни читал рассказов про животных, везде дело заканчивалось для них плохо. Я уже боялся читать.

— Да нет, — засмеялся паренек, — про нашу собаку рассказ. Она и сейчас жива.

Я вдруг почувствовал к нему симпатию.

— Мы им покажем! — подмигнул паренек. — Они у нас узнают, как надо писать. Я сразу заметил, что ты… — покраснел. — Ну, что в нас много общего. Нам надо держаться вместе! — махнул сжатым кулаком. — Игорь Клементьев, — протянул руку.

Мы познакомились.

…Я вспомнил первый курс, подмосковный совхоз, куда мы немедленно отправились убирать картошку.

Славное было время. Осенняя пауза, короткий отдых перед прыжком, штурмом. Прыжки и штурмы, впрочем, больше волновали Игоря. Я же открыл неизъяснимую прелесть в ясных осенних днях, плавающих в воздухе серебристых паутинках, разлохмаченных стогах, деревьях, вскинувших вверх руки-ветви в листьях-лохмотьях. Так хорошо было не суетиться, не спешить. Здесь, на природе, особенно раздражал Игорев максимализм, напор, его стремление утверждаться при любых обстоятельствах. Мне виделись в этом нетерпение провинциала, растиньяковская страсть. Я отдалился от Игоря, сошелся с другими сокурсниками, чьи взгляды были мне тогда понятнее и ближе.

Чем мы занимались в совхозе?

Заглядывались на девушек, всячески стремились познакомиться с ними поближе. По пути в столовую ехидно обсуждали достоинства и недостатки их фигур. По причине теплой погоды девушки ходили в тренировочных костюмах, и как тут было удержаться от обсуждений?

Старались работать поменьше, а если была такая возможность, не работать вовсе. После завтрака уезжали в картофельные поля, нежились в стогах, следя в небе неспешные облака, обмениваясь глубокомысленными междометиями. Потом тянулись на обед. Игорь в одиночестве сновал по полю, набивал мешок за мешком оставшейся после комбайна картошкой.

— Эй, труженик, тебе чего, больше всех надо? — спрашивали поначалу у него. — Рано начал!

— Мужики, имейте совесть! — кричал в ответ Игорь. — Пропадет ведь картошка! Самим же зимой жрать нечего будет. Для кого она тут растет?

— Идем-идем! — бодро отзывались мы, однако с места не трогались. Вдруг накатывались приступы смеха. Картошка — насущный хлеб русского человека — нас не волновала. Она продавалась в овощных магазинах по сколько-то копеек за килограмм, и все тут.

По вечерам вели философские диспуты, смело и аргументированно вскрывали убожество, бездарность всемирно известных писателей и режиссеров. Победно косились на притихших девушек. Потом, распределившись на пары, гуляли по лунным сельским улицам. Возвращались в смутные предрассветные часы. Утром проснуться было невозможно.