Юрий Козлов - Наши годы

Дизайнеры показались мне симпатичными ребятами. Они сидели в большом зале-лабиринте, перегороженном сотней фанерных перегородок, словно кролики в клетках. Плутать по залу-лабиринту было чрезвычайно любопытно: то хмурый парень обнаруживался за перегородкой, то роскошная девица с тоскующим взором. Каждый кролик-дизайнер был занят своим делом: кто рисовал велосипед, кто пылесос, кто садовые ножницы. Дизайнеры, вне всяких сомнений, были людьми с развитым художественным вкусом, у всех над столами висели милые взгляду картинки: цветущие яблони, обнаженные кинозвезды, кентавры с могучими крупами, цеппелины, богатыри в полосатых купальниках, вздымающие пыль мотоциклы, печальные диоровские манекенщицы в сиреневых, словно сшитых из тумана, платьях, зебры с короткими щеточными гривами.

В узкие высокие окна Инженерного замка светило солнце. Внизу были деревья с гудящими стволами, напряженными, упругими ветвями. Вот-вот из почек должны были вылезти листья. Я разговаривал с дизайнерами, пытаясь разобраться в старом, как мир, вопросе: почему все так великолепно на ватманах и так убого в конечном итоге? Почему на пути от ватмана к прилавку теряются красота, качество, форма, продуманность предмета? Я механически записывал мысли дизайнеров по этому поводу, а сам думал о предстоящем звонке в редакцию, когда, заикаясь, буду читать в трубку текст, а машинистка будет, чертыхаясь, переспрашивать: «Что-что?»

Через некоторое время возвращался на такси домой. Шофер ворчал, что только зря включил счетчик, тут пешком два шага. Я в волнении листал блокнот. Название! Надо обязательно придумать хорошее название, название всему голова!

Мне и раньше частенько случалось передавать материал по телефону в номер. Но то была другая газета.

Конструкторы качества? Нет, плохо. Изобретатели велосипедов? Лучше, но… Инженерный замок? Вот. Инженерный замок! Просто, но с большим смыслом и вместе с тем без пижонства. Инженерный замок.

Всякий раз, усаживаясь за работу, я старался держать в голове человека, которому как бы адресована эта работа. Пусть он далеко, пусть ничего не знает, не важно. Надо так написать, чтобы он (обычно, впрочем, это была «она») был(а) потрясен(а), восхищен(а), обрадован(а). Сейчас я почему-то держал в голове Игоря. Он должен был прочитать «Инженерный замок» и понять наконец, кто я. Сравнить, как я пишу и как пишет он, как пишут все остальные. Вся их газета от курьера до главного редактора должна вздрогнуть!

Подъехали к дому. Поднимаясь бегом по лестнице, я встретил женщину. Она курила у окна, стряхивая пепел в мусорный бачок. Эта женщина, еще довольно молодая, симпатичная, возвращалась от отца. Я сразу это понял, потому что видел в мастерской ее портрет. И женщина, видимо, догадалась, кто я, взглянула на меня с любопытством. Лицо ее было печальным. На портрете, однако, отец изобразил ее не просто печальной — несчастной. Скорее всего, она была несчастной из-за него. Наверняка я этого не знал, только догадывался. Опять оборотничество: с любовью выписывать на портрете несчастную женщину, зная, что она несчастна из-за тебя. Мысли эти вихрем пронеслись, пока я бежал по лестнице.

Дверь отворил отец. В руке он держал кисточку, значит, работал.

Отец молча скрылся в мастерской. Заскрипел паркет. Я знал странную эту отцовскую привычку — во время работы слоняться по мастерской. От стены к окну, от окна к картине, потом, наверное, сто кругов вокруг картины с кисточкой в руке. Помню, раз даже подсчитал, на пятьдесят шагов приходится всего одно прикосновение кисточкой к картине.

Заглянул в мастерскую. Отец трудился над «Поляной». Картина оживала. Хотел я этого или не хотел, было так. Что в сравнении с живой картиной, которую увидят тысячи, одинокий старик, разгребающий снег на дачной дорожке? Или — несчастная женщина, стряхивающая на лестнице пепел в мусорный бачок?

Думать об этом значило опять упираться в стену, которую не могли пробить самые жестокие мои слова и мысли. Но смириться, что именно так в жизни и должно быть, что именно на этом, точнее, и на этом тоже, может стоять искусство, я не желал. Вот откуда происходил извечный мой разброд-разлад.

Надо было садиться за репортаж из Инженерного замка. За последнее время я отвык, отучился от газетной работы.

«Московское время четырнадцать часов», — доброжелательно возвестил диктор.

— Ты, помнится, намекал, что пишешь рассказы, — заметил меня отец. — Где они, что с ними?

— Нигде и ничего. Вернули все до единого. Из всех редакций.

— И что дальше?

— Не знаю. Пока не знаю.

— Когда у меня чего-то не получалось, когда мои работы отклоняли, я зверел, впадал в неистовство, работал днем и ночью как безумный.

— Ты правильно поступал. В живописи так и надо. А вот я…

— Я все себе в жизни прощал, кроме единственного, — сказал отец, — когда мало работал. Мне кажется, работа все равно что жизнь, так. Рано или поздно она сама все объясняет: почему не получалось раньше, почему вернули. Главное, не останавливаться, и все поймешь: кто прав, кто виноват, что хорошо, что плохо.

— А случалось тебе уничтожать сделанное?

— Один раз, — ответил отец, — давно. Когда еще был матросом. Потом нет. Разве можно уничтожать работу?

— Да, конечно. Уничтожать работу нельзя.

Я ощутил горькую тщету своих трудов, потому что не мог произнести со спокойной уверенностью: «Разве можно уничтожать работу?» И я прощал себе, когда мало работал. Зато другое, возможно, не простил бы: например, если бы моя семья нищенствовала, а у меня лежали на книжках тысячи. Не простил бы себе и женщины, стряхивающей на лестнице пепел в мусорный бачок. Много бы чего не простил. Зато прощал себе суету, раздумчивое безделье, потому что нет и не было у меня уверенности, что человечеству необходима моя работа. Но даже если бы она, допустим, и была, все равно я не смог бы спокойно работать, зная, что из-за меня несчастна женщина и прочее, прочее, прочее. Грош цена была бы тогда моей работе. Но объяснить этого отцу я не мог. Здесь проходила та самая непробойная стена. Да и чем, собственно, какими такими свершениями я мог подкрепить свои слова? Я ничего в жизни не достиг, мне нечем было хвастать, и оттого сознание собственной правоты превращалось в мучение, в бесплодный замкнутый круг. В нескольких метрах от меня на холсте рождалась живая картина, а на страницах, исписанных мною, не рождалось ничего стоящего.

Так было.

Я сидел за столом уже пятнадцать минут. Только заголовок красовался на странице, «Инженерный замок», и все. Потом я присовокупил к заголовку сочиненное вечером. Потом зачем-то переписал все на новый лист, не изменив, впрочем, ни слова. Старый прием — переписать старое, авось оно повлечет за собой новое. У отца в мастерской по-прежнему говорило радио.