Юрий Козлов - Наши годы

«Ты что, с ума сошла? Что ты надо мной издеваешься?» — чуть не заорал я, но, взглянув на нее, обомлел. Мать говорила это искренне. Вот так она заботилась обо мне. В меру своего понимания жизни и происходящего. Я понял это с исчерпывающей ясностью, не оставляющей места двоемыслию. То, что я полагал в ее поведении стеклянным колпаком, оказывается, было лишь паузой, неизбежной в отношении матери к взрослому сыну. Теперь, выходит, пауза закончилась. Мне стало смешно. В тысячный раз я оказался все усложняющим идиотом.

Некоторое время я сидел опустив голову, закрыв лицо руками, почти физически ощущая, как разрушается вымышленный колпак, как мир предстает в новых, на сей раз бесконечно глупых образах.

Мать, естественно, истолковала мою позу как немое признание в гнусном адюльтере.

— Ты обещаешь мне? — ее рука требовательно сжала мою руку.

— Что? Ах да, конечно, обещаю. Спасибо. Только сейчас я понял, что действительно вел себя… нехорошо.

— Я рада, Петя, я рада, — она просветленно улыбнулась.

Так закончился наш завтрак.

Дома делать было нечего. Я вышел на улицу, хотя на работу было еще рановато. У стеклянных витрин магазина «Власта», страдая от холода, стояли люди. Они алчно смотрели в витрины, а там, в сумрачной глубине залов портфели «дипломаты» завлекающе мигали никелированными замками.

— Вы последний на вход?

— Нет-нет, я не стою.

— Петя, ты?

Я узнал соседку Нину Михайловну, мать Антонины. Когда-то Антонина перепечатывала мои рассказы, и, сидя у себя в комнате, сочиняя новый рассказ, я слышал, как Антонина дробно передалбливает уже сочиненный.

— Чего это вы, Нина Михайловна, с утра пораньше да в очередь? Да еще, можно сказать, в домашний магазин? Договорились бы с грузчиком, он бы за рубль вам домой принес все что надо.

Но самый вид Нины Михайловны напрочь отрицал возможность сделки с грузчиком.

— Сумку вот моя Антонина велела купить. Говорит, вчера вечером за какими-то вишневыми на молниях давились. Может, сейчас будут?

Я молчал. Ответить на этот вопрос было невозможно.

Пауза затянулась, но тут, к счастью, показался автобус, на котором мне ехать к метро.

— Петя, — сказала вдруг Нина Михайловна, — ты знаешь, Антонина-то моя замуж выходит. Свадьба в конце декабря.

Я появился в редакции раньше, чем следовало. Дед-вахтер дремал за столом, рядом кипел-плевался чайник, брызги летели на стол. Я выдернул штепсель, взял ключ от комнаты, пошел по коридору. Сначала вдоль стены, увешанной сомнительными картинами, потом мимо запертых кабинетов, мимо машбюро, где конечно же никого не было.

Начиналась суета. Надлежало думать о грядущей редколлегии, где, по слухам, в моих, рассевшихся за круглым столом, молодых изобретателей собирались бросать камни, но из головы не шла фраза: «Антонина-то моя замуж выходит». — «Прекрасно, — дежурно ответил я. — А кто жених?» Кто — не расслышал, вскочил в автобус, бодро помахал Нине Михайловне рукой. Что мне за дело до этого жениха? Сейчас я, однако, думал, что мог бы и не спешить. Не только обычная информация заключалась в словах Мины Михайловны, но и некая смутная тревога, естественнее в таких случаях волнение, которым хотят поделиться с собеседником, услышать в ответ какие-нибудь ничего не значащие, успокаивающие слова. Я же привычно шарахнулся от чужой жизни, охраняя призрачный покой своих мыслей и чувств.

Нина Михайловна по-прежнему стояла перед глазами — в длинной, некогда, видимо, черной, а ныне облезлой шубе, в кретинской красной шапочке с помпоном, носить которую ей бы уже не следовало: не девочка, чай, вон дочку замуж выдает. Впрочем, о такой чепухе — что надевать — Нина Михайловна никогда не задумывалась. Летом, например, она носила широкополую мушкетерскую шляпу, украшенную разноцветными страусовыми перьями. Когда входила в лифт, шляпа, как парашют, занимала все верхнее пространство. Как-то случилось мне подниматься вместе с Ниной Михайловной. Шляпа угрожающе маячила на уровне глаз, нафталинные перья лезли в нос. Я чихнул и врезался носом в панель с кнопками. Капнула кровь. Нина Михайловна, вскрикнув, схватила меня за руку, потащила к себе домой, вручила бинтик, смоченный лекарством, — по мерзкому запаху я догадался, что это нашатырь. Тогда-то я и присмотрелся к Антонине, которая вышла из своей комнаты, услышал ее стремительную машинописную дробь. Обрадовался: соседка-машинистка! Мечта графомана.

Нина Михайловна утверждала собственный стиль существования, заключающийся в отсутствии всякого стиля, то есть в смешении несовместимого. В самом облике Нины Михайловны наблюдалось странное смешение возрастных черт. Ей было за сорок, фигура, однако, оставалась девичьей. Зато волосы поседели до срока. То была какая-то иссиня-белая, ледяная седина. При быстром взгляде на Нину Михайловну было неясно: то ли девушку загримировали под старуху, то ли старуху под девушку. Ярко-голубые, полные жизни глаза не сочетались с глубокими морщинами на лбу и вокруг рта. Румянец на скулах — с точно склеенной из лягушачьих лапок кожей на шее. Молодой звонкий голос — с безвольной, старческой походкой. В средневековье уже один внешний вид Нины Михайловны вызвал бы подозрение. «Юродивая, вон эта юродивая», — шептались настоящие старухи на лавочке, когда Нина Михайловна проходила мимо них, держа в одной руке папиросу, в другой хозяйственную сумку. Сзади катилась черным мячиком любимая собачка — спаниелька Евка. Старухи не решались делать вслух замечания, что собака без поводка, ибо уже был случай, когда ангельским голосом Нина Михайловна произнесла такие безобразные, уместные разве лишь в устах какого-нибудь боцмана, слова, что на мгновение показалось: в нее вселился сатана!

То было время безнадежного воссоздания чукотского романа, сидений в библиотеке, писания так называемых рассказов. То было время их возвращения из всех редакций. Поездки в Ленинград, объяснения с отцом, если только это можно назвать объяснением. Был опубликован материал о дизайнерах из Инженерного замка, получен первый после долгого перерыва гонорар, смехотворный в сравнении с прежними моими северными заработками. В редакции я прочитал статью Сережи Герасимова «Не верю!», имел бессмысленный тупиковый разговор с Игорем. Потом мы быстро ехали на машине по ночной Москве. Приехали к Игорю в пустую квартиру, где над его запыленным письменным столом висела огромная фотография маленькой дочери.

Игорь снял пиджак, бросил на спинку стула. Некоторое изящество проглядывало в его квартире: пушистый ковер на полу, сверкающие металлические кренделя в прихожей, забавные обои — целая картина во всю стену — озеро, деревья на берегу, лодочка плывет. Пошловато, но красиво. Изящество, однако, было каким-то незавершенным и как бы вело спор с запустением. Причем у запустения было больше шансов победить. Чувствовалось, Игорь украшал-украшал квартиру, а потом разом бросил. Одной полоски в картине не хватало, пол был отциклеван только в прихожей, дверца встроенного стенного шкафа не была посажена на петли, стояла прислоненная. Ощущалась также беззащитность Игоря перед бытом: в кресле ком нестираных рубашек, на столе грязная посуда, тарелка, послужившая уже и пепельницей. Похабно и торжествующе из нее торчал окурок, этакое знамя разлада. Все это, а также немедленно извлеченное из холодильника шампанское свидетельствовало, что Игорю сейчас несладко.