Юрий Козлов - Наши годы

Он опустился в крутящееся кресло, немного покрутился. Несмазанное, кресло противно скрипело.

— Вот так, — Игорь обвел рукой комнату. — Комментарии, думаю, излишни.

— Излишни, — подтвердил я.

— Ты удивительный человек, — усмехнулся Игорь, — почему-то тебе ничего не хочется рассказывать. Я и не буду. Давай-ка лучше выпьем.

— Скажи, — спросил я, — а тогда в Ялте, помнишь, мы говорили на эту тему, ты еще только собирался жениться. Ты знал, что все именно так кончится?

— Вот поэтому тебе ничего и не хочется рассказывать. У тебя болезненная мнительность. Разве можно так ненавидеть людей, Петя? — Игорь выстрелил пробкой. Не ко времени был этот салют. Разлил шампанское по фужерам. Закипела холодная пена. Ей было тесно, как злобе. — Даже если знал, — посмотрел на меня Игорь красными кроличьими глазами, — допустим. Что я, по-твоему, сейчас счастлив? Ликую? Похож я на человека, переживающего исполнение желаний?

В какую бы сторону Игорь ни смотрел, взгляд его всякий раз останавливался на огромной фотографии дочери.

— Но я все-таки не знал. Не знал, — повторил он, словно самого себя убеждая. — Не знал, и хватит об этом.

Тогда, помнится, тоже почудились мне стеклянные колпаки. Час назад Игорь не принял всерьез мои слова о статье Сережи Герасимова, сейчас я не верил в искренность его переживаний. Не столько переживания мне тут виделась, сколько растерянность перед запустением, пылью, грязными рубашками, пустым холодильником.

— Что ж, в любом случае, — я смотрел, как всплывают в фужере миллионы микроскопических пузырьков, — ты теперь чист и свободен. Ты ведь к этому стремился? Один. В Москве. На службе. С квартирой. И главное, чист и свободен.

Игорь поднял глаза. Я понял, он до конца жизни не простит мне этого «чист». Ибо здесь была отгадка. Расставшись с нелюбимой женой, он как бы возвращал своим помыслам чистоту. Не было брака, чтобы остаться в Москве, не было так называемого разумного компромисса. Вот только дочь. Здесь, похоже, Игорь был не властен над своими чувствами.

Я сам не знал, чего добиваюсь. Скорее всего, ничего конкретного. Просто мне хотелось утвердиться в мнимой какой-то правоте, в той правоте, которая не приносит удовлетворения. Ведь чем большее число людей считать плохими, тем меньше придется впоследствии разочаровываться. Что с того, что я был прав в Ялте? А ничего. Я это понял, но уже поздно было перестраиваться.

— Ты… — от волнения Игорь начал заикаться. — Почему ты так беспощаден к людям? Мне и так хреново, з-зачем еще твои булавочные уколы? Стоит только тебе увидеть точечку греха, и человек весь для тебя черный. А кто дал право тебе судить-рядить? И с чем, с кем ты сравниваешь людей? С господом богом? Или с собой? В таком случае… Помнишь, ты рассказывал мне про девочку-чукчанку? Ты ведь ее бросил, подло бросил. А не разговаривать годами с матерью только из-за того, что она, видите ли, во второй раз вышла замуж, — это, по-твоему, нравственно? Мне неприятно продолжать этот разговор, но давай разберемся. И давай как-то иначе строить наши отношения. В конце концов, я тебе не младший брат, а ты мне не пастырь-наставник.

— Я не беспощаден к людям, — ответил я, — вернее, не ко всем людям. А только к тем, кто их презирает, в грош не ставит. Ты печатаешь статью идиота Герасимова, а в душе смеешься над ним, над его папашей, над десятью миллионами читателей. Отрекаться от родного отца — где же тут разумное, доброе, вечное? Это цинизм, Игорь, и мне не нравится, что ты воспринимаешь это так, я бы сказал, легко.

— Да что мне, волосы рвать на голове? — пожал плечами Игорь. — Это частный случай.

— Так тем более нельзя было пускать в газету!

— У тебя какое-то превратное представление о газете, — усмехнулся Игорь. — Чем не тема? Неужели ты никогда не ругался со своим отцом? И не было у тебя желания послать его куда подальше? Не верю.

— Это бессмысленный разговор! — разозлился я.

— Ага, значит, все-таки ругаешься с папашей, — довольно засмеялся Игорь.

— Мне кажется, — я почувствовал, проклятая волна «до конца» подхватила, понесла меня, — нет смысла продолжать этот разговор! Мы не понимаем друг друга. И уже, наверное, не поймем. Я пошел.

— Как тебе угодно, — ответил Игорь. — Только сейчас поздно. А я вроде зазвал тебя в гости. Куда ты на ночь глядя?

— Ничего. Доберусь. — Я ушел, хлопнув дверью.

Так я расстался с единственным другом.

…То было время ощущения тупика, пустоты и, как следствие, водки. В алкогольном безумии картина мира смещалась к лучшему. Все вокруг мнилось второстепенным, главное же я носил в себе, почти физически ощущал некий золотой слиток в душе — эквивалент истины в этом мире. Чем больше я пил, тем благороднее и тяжелее становился слиток, тем торжественнее было обладание им, тем выше воспарял я над окружающим ничтожеством. Но спроси кто: что же это за такая истина, я бы и не подумал отвечать, только посмотрел бы надменно. Кому я должен давать отчет? Кому, ха-ха-ха! Утром же, странное дело, золотого слитка как не бывало. Утром накатывала потливая пугливость, посещало сознание собственного убожества. Уже казалось естественным начинать день в пивной на Ленинских горах, смотреть расплавленными глазами на Москву-реку, на белые речные трамваи. С каждой выпитой кружкой вновь утяжелялся слиток, вновь я возносился над повсеместной бездуховностью. То были бессмысленные качели, ступени вниз. Если представить себе человеческую жизнь в виде бесконечно нанизывающейся цепи дней, то моя цепь ослабла, провисла, все больше появлялось в ней лишних, случайных звеньев. То я ночевал на даче в Подрезкове у какого-то сценариста, то проводил всю ночь в компании архитекторов в старом доме с башенками на улице Богдана Хмельницкого. Когда рассвело, полезли зачем-то на крышу, орали, обнявшись: «Здравствуй, Солнце! Здравствуй, Светило-Ярило!» Замельтешили ненужные женщины. Возникали в цепи и совсем потусторонние звенья — тени прошлого. Так, душным июньским днем в прохладной пивной Дома журналистов явилось предо мной длинное лицо Ирочки Вельяминовой. Ирочка показалась похожей на воблу: такая же хрящеватая глупая голова, впалые щеки, большие глазницы. Ха-ха! Я хохотал, зажмуривал один глаз, видел Ирочку. Зажмуривал другой — воблу в косынке. По причине раннего времени посетителей было мало. Для тех же, кто здесь начинал день, день был уже не в счет. Меня охватило привычное лихорадочное возбуждение, знакомое каждому пьющему человеку. Вновь день псу под хвост, вновь отдаюсь я со своим золотым слитком на волю случайных людей, непредсказуемых обстоятельств. И Ирочка неизвестно почему развеселилась. Заявила, что разводится с мужем, — только что подали документы, — и мы, прихлебывая пиво, обсудили поведение мужа — не то вулканолога, не то спелеолога, который залез в пещеру, в рубиновую глотку вулкана и не желает, совершенно не желает оттуда вылезать хотя бы на пару месяцев в году, хотя бы для исполнения своих супружеских обязанностей! Он сидит в пещере, в рубиновой глотке вулкана целый год напролет. Разве можно жить с таким мужем? Ладно бы хоть деньги присылал, так ведь нет! Что остается бедной женщине? Ирочка поглядывала на часы, из чего можно было предположить, что некоторые утешения бедной женщине все же остаются. Вскоре появился и кавалер… Сережа Герасимов. Я бы не сказал, что его появление сильно меня огорчило, как-никак знакомая личность. Радости, однако, оно тоже не вызвало. Единственно, было непонятно: зачем он Ирочке? Видимо, то было очередное, столь частое у женщин, затмение.