Александр Дроздов - Таврические дни [Повести и рассказы]

Ей захотелось быть сильной, хорошей, чтобы все любовались ею и слушались ее. Она взяла в руки четверть водки и сама стала обходить стол, наливая в рюмки старикам и старухам и потчуя их.

Опять все ревели: «Горько!», мокрые бороды и губы ползали по ее лицу, и все любили ее и радовались ей. Какой-то нежный дымок плыл по комнате, качая шары белых ламп. Вдруг грянула плясовая. Широко раскрыв глаза, Ольга увидела прямо перед собой двух гармонистов, старого и молодого; одинаково отвалив головы на левое плечо, они держали на коленях огромные нарядные гармони с серебряными скрепками по углам мехов. Их будто выдавила из себя белая стена — так внезапно они предстали перед ее глазами. У старого было бельмо на глазу. У обоих на потные лбы свесились чубы.

Мать Ольги с поджатыми своими лиловыми губами стала кружиться перед гармонистами. Она хоть и жеманилась за столом, да была пьяна.

Потом вышли плясать старухи, за ними — старики.

Сразу запахло потом. На фитильке лампады запрыгал огонь, большой, как язык лошади. Стол с измаранными едой тарелками и рюмками, опрокинутыми на скатерть, опустел. За столом остались только молодые. Ольга, откинувшись к стене, в неиспытанном восторге смотрела на пляшущих стариков. Близко на нее надвинулось, измятое лицо мужа. Он тяжело дышал, и его револьверные ноздри смыкались и разлеплялись, как губы. На виске, под кожей, трепетала вена, отравленная алкоголем.

— Вы ж смотрите, вы ж любите меня, Ольга Степанна! — сказал он отчаянным шепотом.

Она локтевым сгибом обняла его хилую и длинную шею — даже он был ей мил!

— Я вам муж! — закричал Платон Сметанников. — Пей, пьянствуй, да почитай мою волю!

Посреди пляса вошел в горницу работник, поискал глазами Терентия Кузьмича. Терентий Кузьмич, пошатываясь и сыро дыша, стоял у стенных часов с медным маятником и переводил гири. Он обернулся к работнику, затряс головой и показал ему кулак. Работник отошел к двери, потом, тоскливо оглянувшись, поправил рубаху и на цыпочках подошел к столу.

— Как хотите, но они произведут разбой, — сказал он в пространство между Ольгой и Платоном. — Требуют поднести. Им обидно, известно. Хоть по чарке им поднести, известно.

— Кто? — спросила Ольга.

— Молодые казаки.

— Молодые казаки, со всей станицы голяки, — сказал Платон. — Гони их к лысой матери, я за все отвечаю!

— Ну вот, на что людей обижать! — Ольга положила на плечо мужа свою широкую теплую ладонь.

Платон хмельно и покорно взглянул на жену. Горница, полная чада, гудела пляской; дружка вертелась бесом среди взмокших от пота и багровых стариков, на липкой шее ее взбрасывалось монисто с круглыми денежками и стукало по ключицам.

Мать Ольги ходила вдоль стен, уклоняясь от пляшущих, кланялась им и говорила стыдливо:

— Гуляю я. Дочерю единственную я замуж выдаю.

Ощущение счастья еще шире разлилось по телу Ольги, она велела мужу взять поднос, поставила на него полный графинчик водки и три пузатые рюмки с красными виноградными ягодами по стеклу.

— Ничего, — сказала она, — зараз уже потратимся, поугощаемся. Уж такой день!

Она шла впереди, за ней очень неуверенно, далеко перед собой выставив поднос, пошел Платон, работник придерживал его за локти. На лестнице толпились дворовые, кухонные и лавочные люди.

Завидя молодых, они потеснились, и молодые прошли мимо них, осторожно ставя на ступени ноги.

Работник открыл дверь на крыльцо. Ночь была безветренна и темна, и первое, что увидела Ольга, — звезды на небе, роящиеся над хатами и темными садами. Ольга прислонилась к резным перилам, глотая свежий воздух.

Платон, покачиваясь, стоял рядом, в графинчике плескалась водка. Ольге причудилось, что звезда упала в графинчик и зеленым светом зажгла вино. Из темноты к самому крыльцу надвинулась толпа. Гармонь в руках парня раздвинула мехи, которые провисли над его коленями, будто живот старой кобылы. Гармонь заиграла насмешливо и уныло. В гармонисте Ольга узнала Сашку с Дурного хутора, парня, с которым вместе росла и которому обещалась быть женой.

Он пришел ее поздравить и, наигрывая на гармони, подошел к самым ступенькам; выставил ногу и поглядел на Ольгу снизу с прищуром, как глядят в степи на орла, парящего в поднебесье.

На его круглое, курносое, будто из чугуна слитое, лицо из двери падал свет.

Ольга взяла графинчик, налила рюмку. И ей почудилось, что звезда из графинчика перекатилась в рюмку и лежит на ее дне, как светящийся камешек. Она взяла рюмку и, свободной рукой держась за перила, сошла по ступенькам и протянула ее Сашке.

— Выпей, Сашка, за счастье мое. Что было, то кончилось. Мы с тобой вместе росли.

Все еще продолжая наигрывать, он не принимал рюмки.

— С пуховой перинкой вас, Ольга Степановна, — сказал он, — с законным кобельком! С богатой вас родней! Поживете — расскажете, сладко ли вам гнилого мужа любовать.

— Ты пей… пей… — испуганно сказала Ольга.

— Да уж не знаю, пить ли мне вино из ваших денежных ручек? — спросил Сашка, бережно положил гармонь на травку, выпрямился, расправил усы и вдруг ловко вышиб рюмку из руки Ольги.

Удар пришелся по руке, Ольга, покачнувшись, схватилась за крылечную витую балясинку. В толпе засвистали.

Так же, как Сашка гармонь, Платон бережно поставил поднос у своих ног и, заплетаясь ногами, пошел на Сашку. Ольга зажмурила глаза, завизжала. Она услышала мягкий удар, топот сапог, шум драки. Тело Платона, выкинутое толпой, мешком свалилось у ее ног. В толпе грянули плясовую, казаки гурьбой пошли вдоль улицы.

Платон повозился на ступеньках, покрутил шеей, сел. Из рассеченной скулы его весело бежала кровь.

Отдышавшись, он сказал:

— Веди, ополосни мне морду, стерва. Или… или я тебе не муж?

Все надежды Ольги сбылись в этот год. По станице говорили, что в семье Сметанникова завелась атаманша, посмеивались над тихим Платоном и завидовали домовитому Терентию Кузьмичу.

В самом деле, Платон первые дни еще пытался навязать свою волю жене, а там устал, бросил. Платон был казак хворый, ленивый и к жизни, и к войне, и к хозяйству. Он любил сидеть в сумерках, прямо поставив спину, полузакрыв глаза, и думать о самых тайных вещах: о смерти, о бесчисленном количестве на земле всяких зверей, птиц и рыб, о могучей власти денег над людьми и о том, что человек человеку волк, и почему это так. Казак он был плохой и, несмотря на то что и дома и в станице оказывали ему почет, жил ото всех как-то в стороне.

Первые недели, пока это ему самому не прискучило, он ловил жену и, дыша ей в рот, задавал вопросы неожиданные и нелепые: «Царь есть помазанник божий, а на престоле не удержался. Почему?», «Если б запретить казакам и всякому другому, белому, желтому и черному народу воевать, то расплодилось бы народу мильярд плюс мильон и еще сто нулей. Пожрали бы все злаки, произрастаемые на земле, и выпили бы всю воду из рек, колодцев и других водовместилищ. От голоду и жажды стал бы народ подыхать и подыхал бы стоя, прижатый друг к дружке, потому что так тесно стало бы на земле, что и прилечь негде. Выходит, что войны идут не за царя, не за землю, а за то, чтобы человеку просторно было на земле. Верно?»