Александр Дроздов - Таврические дни [Повести и рассказы]

— И коли тебя угомон возьмет? — сердито сказал казачонок, поглядел на дедовы коленки, сплюнул, потом поглядел в лицо Ольги.

Так они шли около часа, и Ольга смотрела, как широкий шар солнца, огрузнев, коснулся земли и вдруг вытянулся и стал похож на столб. Длинное облако словно кушаком перепоясало его. От долгой ходьбы и таборного шума Ольга оглохла. Она шла босиком и вдруг поняла, что шлях перестал жечь ее подошвы, что воздух посвежел и близка ночь. Словно проснувшись, она дико огляделась вокруг.

Никого не было знакомых среди этих расхристанных тысяч людей, они текли в неизвестность, по выжженной степи, как течет по руслу реки косяк рыбы. Казачонок, которого она продолжала держать за руку, устал и спотыкался. На коленях у деда все еще кричал гусь, мерцая голубым глазом. Ой, куда ж ты идешь, Ольга? С кем блукаешь, с каким байстрюцким войском, да не с той ли вшивородной гольтепой связала ты свою судьбу?

Она вдруг с прозрачной ясностью представила себя посреди своего хозяйства, брошенного ею, увидела дом, свой двор, свои базы, своего послушного свекра и гнилого мужа, который будто затем существовал в ее жизни, чтобы рядом с ним, уродом, она казалась красивее. Вот какое счастье ты бросила, Ольга! Ветер, ветер! Что ж ты, Ольга, повернулась против него лицом, что ж ты бредешь, сумасшедшая Ольга, навстречу его мстительной силе? Он же сорвет с твоих плеч платок, он же повалит тебя и бросит в пыль, эх, сумасшедшая Ольга!

Казачонок дернул ее за юбку, попросился на арбу. Ольга подняла его и посадила рядом с дедом, который дремал, обняв гуся. Грустная борода его лежала на спине гуся. Посадив казачонка, Ольга почувствовала, что сама устала и едва бредет. Она прошла некоторое время, держась за передок; ей показалось, что она заснула на ходу, она разлепила веки и неловко, как старая, взвалилась на арбу. Она легла за спиной деда на тряпье. Под головой ее лежал пучок сухих веток, припасенных для костра. Казачонок, уснув, свалился на ее ноги. Гусь на коленях деда затих. Арба покачивалась, как лодка на воде. В пустынном, глубоко зеленеющем небе Ольга увидела одинокое облако в виде кольца. Это было то облако, что недавно перепоясывало солнце, ветер быстро гнал его и вдруг разорвал кольцо, и облако, вытянувшись в ленту, понеслось очертя голову на край степи.

Ольга спала и проснулась от голоса Сашки. Держа коня в поводу, Сашка шел рядом с арбой, он был страшно бледный, но веселый, больше ничего не говорил, и все-таки было видно, что он веселый.

Ольга села в телеге и смотрела на Сашку, испытывая почти непереносимый страх. Сашка шел, мелькали пучки подорожника, которые он засунул себе за голенища.

Страх не проходил.

Ольга подумала, что до конца жизни обречена быть с этим человеком. Она облилась потом, страх ее прошел, и она увидела, что рубаха у Сашки очень грязная и ее нужно постирать в первой же речонке.

Пройдя за арбой около версты, Сашка вдруг приблизился и, схватившись за передок, поглядел прямо в лицо Ольге. Она готовно нагнулась к нему, покорная и печальная. В зрачках Сашки плыло зеленое небо. Держась за передок, Сашка шел боком, занося правую ногу за левую.

Он сказал шерстяным голосом:

— На биваке ты не спи, Оленька. Я приду, ты, Оленька, не кричи.

И она ответила покорно:

— Задавлю свой крик.

Тогда он взвалился на спину коня, неловко дернул ногами, сел в седло и, не оглядываясь, поскакал вдоль обозов.

И Ольге запомнилась от этой встречи только страшная Сашкина бледность.

Где-то там, в голове похода, в штабе, был отдан приказ становиться на ночлег. Мимо арб проскакали верховые, назначенные на дозор в арьергарде. Потом прошел отряд матросов — черные ленточки, золотые якорьки: Ковтюх на крайний случай выставлял заслон со стороны Хадажинской. Чистое, свободное от облаков, откровенное небо играло тихим золотом звезд. Арбы и телеги сгрудились; стало похоже на ярмарку, только недоставало веселого гомона. Выпрягли лошадей и волов, пустили их в степь. Сторожить их пошли деды и подростки. На привале зажгли костры. Запахло разогретыми чугунками. Вместе с худой, жилистой молодой таманской казачкой Ольга варила траву в кипятке, посыпав в чугунок соли, покрошила хлеба. Казачка была потная, в лихорадке. Она говорила, ловя зрачками пламень костра:

— Ох, надо жить! Ох, как жить-то надо!

Безумный дед вдруг обрел большие силы, он ходил между арбами, спрашивал:

— Угодника Николая не прячете? Нашолил мне в жизни Николай-угодник, хочется ему потряшти бороду. Што ты шкажешь?

Ольга хорошо знала эти места: здесь в прошлом году атаман продавал свои улеши, а она с Терентием Кузьмичом ездила в лаковом тарантасике мерить землю. Она знала здесь неглубокую балочку, поросшую осокой, сон-травой и беленой. Она встала, загорелась щеками и пошла в балочку ждать Сашку. Как она ждала его, как жаждала! Всей растерянностью души она жаждала его: придет, обнимет, повалит на землю, крест и радость женщины, и последняя тревога за дом, за деньги, за проклятый якорь богатства навеки, навеки потонет в его любви. Она сошла в балочку, запах белых чашек дурмана закачал ее. Она вспомнила горы, воздух юга, бараньи шкуры, навешанные на бечеве, ветер, мальчика Сашку и его слова: «Пойдешь за меня женой? Вырастешь… торопиться-то некуда».

Она села в зарослях дурмана, и ей вспомнилось, как час назад они проехали мимо того места, где убили Кованька. Это было плоское место, даже холма не было на могиле Кованька. Кто-то прикатил валун на его могилу, и на этом валуне лежал чей-то перстень: много казаков ездило по этой дороге, но никто не взял перстня, потому что тихий его блеск был блеском памяти о Кованьке. Ольга проехала мимо могилы, и душа ее будто выдохнула дым и стала чище. Овчины на бечевине, ветер, пустынное море за горами. Пусть же Сашка повалит ее на землю, она лопатками почувствует эту землю под собой…

Он пришел и был нехороший, весь в липком поту, хотя было по-ночному свежо. Он бросил в траву картуз, картуз перевернулся донышком кверху, на донышке было написано слово: «Ленин».

Дышал Сашка тяжело, она посадила его возле себя, ей было так же весело, как тогда, когда по зимней пороше она летела к венчанию, так же весело, но и гораздо лучше. И вдруг она почувствовала, что у нее пропал всякий страх к Сашке, она ощутила свое тело как неслыханное богатство, которое сейчас кинет под ноги Сашки, и осчастливит его, и поработит.

Но ее большая власть вдруг сломалась — так же вдруг, как возникла. И Сашка ей стал дорог по-иному. Он тянулся к ней длинными худыми руками, она поймала руку, поцеловала ее в твердую ладонь, Сашка стал для нее такой ясный, что захотелось петь.

Он навалился на нее грудью, и она почувствовала, как его пот пропитывает ее рубаху. Она рукой схватила прядь его волос, подергала ее. Она увидела страшную зелень его лица, но боязнь за него не дошла до нее.