Александр Дроздов - Таврические дни [Повести и рассказы]

— Ну-ка, Величкин, — весело сказал комбат, — огласи, как нас величает атаман Краснов! Пускай послухают…

Он светил фонариком.

Алеша стал читать:

— «Не седой ковыль расходился, не заяц степной перелетает с кургашка на кургашек, а восстала седая старина. Вспомните дедов своих под Москвой и великий собор тысяча шестьсот тринадцатого года. Кто вслед за галицким дворянином подошел к столу, где сидел князь Пожарский, и положил записку? То был донской атаман. „Какое писание ты подал, атаман?“ — спросил его князь Пожарский. „О природном царе Михаиле Федоровиче“, — отвечал атаман. „Прочтеши писание атаманское, бысть у всех согласный и единомысленный ответ“, — пишет летописец. Господа высокие представители Всевеликого Войска Донского! „Близок есть, уже при дверях!“ Близок час спасения России. Но помните: не спасут ее ни немцы, ни англичане, ни японцы, ни американцы — они только разорят ее и зальют кровью. Не спасет Россию сама Россия. Спасут Россию ее казаки!»

— Сладостно написано, — усмехаясь, одобрил комбат, — чем тебе не церковное пение? Стало быть и русские не спасут? Одни казаки? В какую, слышь-ка, яму угодила Расея-матушка!

Он ногтем сковырнул уголок воззвания, дернул, с треском разорвал бумагу, проговорил злобно:

— Когда идет Красная Армия, похабщину надо срывать, господа жители.

Старик, дававший прикурить, подергал себя за бороду. Остальные ушли. Дверь на болте захлопнулась. Долго стукала бутылка с песком, подвешенная на веревке. Старик сказал тоже со злостью:

— Да это разве война? И вы разве войско? Регулярное войско если займет местность, то уж держит ее крепко. Тогда каждому известно, какое воззвание срывать, а какое оставлять на виду. Вы же тут постоите день-другой, постреляете, а уже завтра, гляди, опять атаман Краснов в гости. Энтот тоже спросит: «Где мое воззвание? Зачем сорвал?» Тебе, комиссар, здесь не жить, мне здесь жить с моим семейством.

На платформе табунком стояли бойцы. Взрывы хохота оглашали воздух. Топча мокрый снег, люди налезали друг на друга, чтобы лучше видеть. Комбат Орлов увидел давешнего человека с женским чулком вокруг шеи. Фуражку человек сбил на затылок и, подбоченясь, как певичка в пивной, легко и лихо ходил по кругу под десятками восторженных глаз. Лицо его, заросшее беспорядочной бородой, было плаксиво. Разгуливая по кругу, он твердо ступал на пятки, потом переваливался на носки, от этого все тело его казалось ломким и ненадежным. Выламываясь и плача, он кричал:

— Пожалейте, люди, треснутого человека! Обманут, раздет, в одних портках спущен на холодный снег! Где моя мама? Где моя папа? Где моя супружеская постель? Заклинаю вас, люди, моим голым пупом: сострадания прошу, как хлеба!

— Давай, давай! — весело кричали бойцы. — Давай еще!

Орлов вошел в круг. Гогот и крики стихли. Комбат расставил ноги и заложил руки за спину. Буйствующий человек налетел на него грудью, отскочил — вот-вот рассыплется, куда рука, куда нога. Приплясывая, он поднял на комбата глаза, мутные и будто полные дыма.

— Ты что за тип? — спросил Орлов. — Ты почему здесь безобразишь?

Человек повел руками по воздуху и медленно опустился на колени. Доски платформы застонали под ним. Фуражка слетела с головы. Руками он сгреб снег в кучку, медленно умылся им и сказал с наивным величием:

— Товарищ и господин начальник всех войск, превосходительное лицо! Рапортую от имени революции: бандами атамана Краснова разрушен казенный аппарат Морзе, достояние павшей империи и грядущей мировой революции. Рапортую, господин начальник: без аппарата я, как член человечества, не существую. Кто я? Вглядитесь в мои черты, полководец! Не есть ли я паук высшей мысли? Во все концы родины я протянул паутину, и по ней бежала ко мне мысль и страсть всего мира. Осмелюсь доложить: аппарат не стучит больше. Сердце России не стучит — как мне жить на мертвой, на глухой земле? Остановилось время и его сроки. Как стоишь, сволочь! — вдруг закричал он на Орлова, перекосив рот. — Слушать команду: каблуки вместе, носки врозь, живот до ребра! Ваше превосходительство, войдите в положение мыслящего человека!

— Не трожь его, ребята, — тихо сказал Орлов, — он помешанный.

Нагнулся, поднял и бережно надел на него фуражку.

— Ступай за мной.

Покорно человек поднялся и поплелся за Орловым. На коленях его расплылись черные мокрые пятна. Пятки его шлепали по воде, налившейся в сапоги. Примолкшие бойцы расступились и пропустили их. Орлов повел помешанного в дежурку, темную и сырую. Фонарь с платформы швырял по комнате косые полосы света. Развороченный прикладами аппарат Морзе валялся на полу. Провода были порваны, телефон бездействовал. Из открытой печки несло холодом. На скамье, застеленной ватным одеялом, сидела женщина в мужском осеннем пальто с бархатным воротником и в шерстяном платке.

Орлов зажег электрический фонарик, осветил ее лицо. Молодая, пугливые глаза в густых ресницах, маленький рот. Она повела плечами и прикрыла рот концом платка.

— Кто такая? — спросил Орлов.

— Жена ему, — сказала женщина через платок неожиданно смелым голосом. — Вы уж не обижайте его, командир. Он помешался от ужасов.

Помешанный, качаясь, стоял в дверях.

— Садись, — сказал ему Орлов. — Как звать-величать?

— Имя мое до времени никому не известно.

— Ты сядь, Вася, — ласково сказала женщина, — ты сядь. Ты не бушуй, они не обидят. Они не белые звери, ты иди ко мне.

Легко она встала со скамьи и потянула мужа к себе. Он послушно сел на одеяло.

Женщина стянула с него сапоги, быстрыми маленькими руками стала растирать его ноги, говоря:

— Смотри — опять ноги как лед. Зачем по такой погоде гуляешь? Вот мы у командира попросим керосину, чаю тебе согрею, поесть дам. Здесь мы и живем, товарищ командир. Люди-то нынче волки, в барак с больным не пускают. Боятся.

Она была словоохотлива и вовсе не робка. Длинное пальто доставало ей до лодыжек. На ногах у нее были новенькие калоши. Орлов следил, как она пальцами, живо и крепко, растирает большие, синие, в бечевах вен, ноги мужа, и она все больше нравилась ему. В темноте он не мог разобрать цвета ее глаз, но подумалось ему, что глаза у нее должны быть черные и яркие, излучающие тепло. «Люблю боевых баб, — подумал он и постучал ногтем по столу, — в них, в боевых, всегда тепла больше». Растерев ноги мужу, женщина закутала их в одеяло, взяла мужа за плечи и силой положила на подушку.

Он еще долго и торопливо говорил всякий вздор, потом затих.

— Керосину я вам достану, — сказал Орлов. — И ужинать пришлю. Сейчас бойцы будут ужинать.

— Спасибо, — просто ответила она, села в головах мужа и спрятала руки в карманах пальто. — Семнадцатого здесь были казаки, стояли до двадцать первого. Я сама из Ростов-Дона, из тамошних мещан. Всю жизнь среди казаков живу, но, поверите, вот уж не думала, что такой это лютый народ. Хуже жандармов, недаром за ними такая слава — усмирители. Тут рядом станица большая, из нее много с красными ушло. Уж так зверовали казаки, так зверовали! Учитель у нас был, ничего себе человек, из иногородних, а с перепугу стал им те семьи называть, из которых казаки с красными пошли. Скольких посекли, скольких повесили! И того учителя повесили заодно. Я смотреть ходила. Висит на тополе, язык собачий, а лицо удивленное. Вот вы не поверите, у меня такая злость против этого учителя-наушника! Я ему в мертвую морду плюнула, а ведь добрая. Не доноси, не подводи людей под лютую смерть! Как скажете?