Александр Дроздов - Таврические дни [Повести и рассказы]

— Ладно, брат. Имя твое?

— Имя мое Иван Петров Королев, крестьянин села Ганькина. Беспричинно, ваше благородие, избит до полусмерти, и рубаха моя потеряла всякий цвет лица.

Адъютант беспокойно двинулся на скамейке, сказав:

— Не мешает, думаю, посмотреть документы. Помните вчерашний случай, ваше превосходительство?

— Документы, это да. А ну-ка, попрошу документы.

Аркадий Петрович, засуетившись, полез в карман, говоря торопливо:

— Вот, сейчас, мой документ… Конечно, документ подложный, купленный мной для того, чтобы иметь возможность добраться до линии фронта, но фамилия настоящая: Рыбаков. Я вез и царский свой документ, но выбросил его, простите, в отхожее место в Витебске, когда в гостинице делали обыск.

— Знаем мы эти песни, слышали, — встав, недобро проговорил адъютант.

Аркадий Петрович увидел его напряженное, усталое лицо и улыбнулся против воли, как привык, — униженно.

Адъютант взял мандат, посмотрел, придвинул свечу, потом бросил на стол.

— Вот извольте посмотреть, ваше превосходительство: советская печать, подпись партийного коммуниста, большевистская орфография, все в порядке. Я бы таких молодчиков без всякого допроса на первом суку вешал. Какой дурак добровольно полезет на выстрелы? Инсценировка замечательная: сарай, арест, а потом в тылу таких наделают художеств, что заборы в нас станут стрелять.

— Да-а, — промычал генерал, налил себе водки и выпил, мотнув головой.

Офицер сложил набитые папиросы в кучку, закурил одну и спросил сонно:

— Ночь здесь простоим?

— Как в штабе.

— Разрешите сказать, — заговорил Аркадий Петрович, омерзительно дрожа, — здесь явное недоразумение. Смешно во мне предполагать большевика потому, что у меня фиктивный советский документ.

— Вам, может быть, смешно, а нам не смешно подставлять вам наши спины. Не прикидывайтесь, научены.

— Даю вам слово, вы меня не поняли.

— Молчать! Ни слова! Молчать!..

— Брось, брось, Саша, — сказал генерал, — утирая лоб рукавом кителя, — может, он и впрямь, этот… Ты уж сейчас же, как порох: пыф, пыф! Скажи, чтобы заперли покуда, где он там сидел? Простоим здесь, видно, до утра — поспеем.

— Я бы их, сукиных детей, прямо на сук.

— Сук и к утру не обломится, ну его к собакам под хвост. Вторую ночь, ей-богу, не спал! А ты наделал грому! Гляди, проснулась Полет. Ну, как же это можно, уж разбудили, уж проснулась Полет.

Встревожившись, он поднялся из-за стола, застегивая тужурку. На столе качнулась бутылка, пробка соскочила с горлышка, запрыгала по земляному полу.

Вглядевшись, Аркадий Петрович увидел на скамье прикрытую беличьей шубкой женщину. Ее лицо, которое она высвободила из-под капора, было молодо, почти юно, истомленно и капризно. Нос с горбинкой делал ее похожей на совенка. Она подтянула ноги в барашковых ботах и сердито поглядела на Аркадия Петровича.

— Проснулась, Полет? — спросил генерал тревожно, стоя перед ней навытяжку, как перед главнокомандующим. — Это такой уж крикун Саша. Не болит голова? Я говорил тебе, что на фронте тяжело, грязно и холодно. Какое сумасбродство!

— Кто этот человек? — спросила Полет сонным голосом, кивнув в сторону Аркадия Петровича острым подбородком.

Адъютант сказал:

— Большевистский шпион, мадам. Жаба из московского болота.

Аркадий Петрович, холодея, смотрел в совиные глаза Полет. Она концом губ улыбнулась ему:

— Шпион? Вот не ожидала, что они так интеллигентны!

— Ну, уж и шпион, — примирительно забасил генерал. — Саша вечно выдумает. Послушать Сашу, так шпионы растут под каждой березой. Спи, Полет, завтра опять наступаем: если так пойдем, через месяц ударим в Ивана Великого. Слышь-ка, Гаврильчук, отведи его, откуда привел, да приставь часового. Саша, налей.

Адъютант взял бутылку, поглядел на свет и опрокинул в стакан, вина оставалось только на донышке. Генерал выпил, крякнул, расстегнул рубашку и штаны, поглядел оплывшими глазами на пойманных, сделал губами: фу-фу-фу-х.

— А мужика, Гаврильчук, отпусти на все четыре стороны, жена там у него, говорит, родит. Кого родит-то?

— Как?

— Белого, спрашиваю, родит аль красного?

— Как?

— «Как», «как»! Глядит на меня, что гусь на молнию. Коммуниста, спрашиваю, ждешь аль русского?

— Что прикажете, ваше благородие, то и сделаем, — сказал Королев, кланяясь в пояс. — Можно мне иттить?

— Иди, брат, да морду утри, бабу напугаешь.

— Може, дозволите заночевать в селе? Время, ваше благородие, неспокойное.

— Ладно, ночуй. Ну, веди их, Гаврильчук.

Аркадий Петрович не пытался протестовать, он был скован страхом, растерянностью, был он подавлен и будто уже не жив, машинально поклонился и послушно пошел за солдатом.

Ночь была душная, томящая, воздух плотен, ветер стих.

Солдаты подремывали на завалинке.

Королев протянул Аркадию Петровичу большую свою руку.

— Прощевай покеда, помоги тебе бог, чтобы благополучно. А я тут вот с земляками перемогусь.

Аркадий Петрович пожал Королеву руку и побрел за Гаврильчуком, побитый и растерянный. На селе еще слышен был хохот, а избы стояли настороженные, невеселые, окошки светились лишь кое-где. И опять прошли калиткой в кособоком плетне, опять пошли садом, тихим и сонным гумном. В яблонях шуршала трава, возился кто-то.

— Да легче ты, черт, — сказал дурной голос, — вишь лежит, как мертвая.

— Ладно, на тебя хватит, — сказал другой прерывисто.

Гаврильчук повел головой:

— Ребята наши балуются. Что ни село, то девок двадцать в расход.

На гумне было светлее, небо освободилось от туч, камешками стояли звезды и ревел, как море, крепчающий ветер.

Аркадий Петрович вошел в ригу покорно, как домой.

Запирая за ним щеколду, Гаврильчук сказал простым голосом:

— Ты посиди тут, господин, покеда сторожевого к избе не пришлю. Все ребята, гляди, поразбежались.

В риге стояло тонкое чиликанье: точили стены сверчки.

Аркадий Петрович привалился на землю, былое отупение прошло, теперь качал его страх безудержный и не поддающийся воле, страх, трясущий все тело мышиной дрожью, рвущий мысли в голове, страх, близкий к тому, чтобы кататься по земле и рвать на себе волосы.

Он пробовал закурить, но папиросы вываливались из его пальцев.

Тогда, согнувшись так, что голова его оказалась между коленей, зажав руками затылок, стал он стонать монотонно, долгим и слабым криком:

— А-а-а…

Не было ни риги, ни стен, ни прорех в крыше с клочками ночного неба, был только этот крик, стенающий и негромкий:

— А-а-а…

Будто тяжелая штора, не пропускающая света, задернула от него все, что было живо и одушевленно; не то, чтобы ему обнаженно представился смертный час, таких мыслей не было, а вот этот только крик, полный тоски, последней и животной: