Тулепберген Каипбергенов - Ледяная капля

Директор заметил сердитый взгляд, который я бросил на Февраля.

— Напрасно злишься! — прикрикнул он. — Разве Умрбай лжет?

— Нет, это правда, — сказал я.

Директор дрожащим от гнева голосом сообщил, что за такие дела вообще положено исключать из школы, но, раз уж я признал свою вину, меня прощают, только, видно, я еще не дорос до того, чтобы быть старостой класса. Позже я узнал, что на обледеневшей дороге занесло в сторону грузовую машину и она сбила арбу. А на педсовете кто-то из учителей, вспомнив моего отца, сказал, что яблочко от яблони недалеко падает…

Особенно меня задело то, что именно Февраль, а не кто-нибудь другой, первым обвинил меня. Уж кому-кому, а ему лучше бы помолчать. Ведь у нас с ним судьба почти одинаковая. Если мой отец — изменник родины, то его отец — председатель колхоза — попал в тюрьму за какие-то темные дела. И все-таки я не стал ссориться с ним, потому что, как у нас говорят, „веревку и нитка укрепляет“. То, что в школе был мальчик такой же несчастный, как и я, хоть немного утешало меня.

Но пришло время, и я оказался вовсе одиноким.

Февраль теперь мог гордо поднять голову, и, пожалуй, один лишь я знал по-настоящему, как тяжел был груз, давивший его. Я ему не завидовал, но меня самого грызла тоска.

Произошло это в самом начале сбора хлопка. На общем собрании председатель колхоза объявил всем, что отец Февраля оправдан, что он честный человек и ни в чем не виноват. Умрбаев-отец был одним из организаторов нашего колхоза, но из-за того, что он не слишком-то знал грамоту, его сумели запутать при каких-то там расчетах после сбора урожая. Он был невинно осужден и умер в тюрьме. Человек, запутавший его — председатель не стал называть имени, — занимался счетными делами.

В зале поднялся шум, некоторые требовали назвать имя подлеца, но председатель всех успокоил, сказав, что человек тот теперь у нас не работает и давно уже здесь не живет.

Собрание объявили законченным, многие окружили Февраля и его мать, обнимали их, гладили Февраля по голове. Помню, я тоже сказал ему что-то ободряющее.

Домой я добрался, когда совсем стемнело: останавливался дорогой то с одним мальчишкой, то с другим. Мама была уже дома. Она не смотрела на меня, и я даже подумал, не заболела ли она. Веки у нее припухли, и дышала она неровно, тяжело. За ужином я несколько раз спросил, что с ней, но она отвечала коротко: „Голова болит“.

Спать мы легли раньше обычного. Но среди ночи я вдруг проснулся, как от резкого толчка. Месяц, видимо, стоял в зените, тонкие волокна его лучей так и струились в окна. Смотрю, мама сидит на полу, уткнулась головой в колени и плачет, повторяя бессвязно: „Неужели и это суждено вынести?.. За что мне столько горя, несчастной?..“

Я вскочил, подбежал к ней, крепко обнял: „Что с тобой, мама?“ Она вздрогнула, поднялась с усилием и заставила меня лечь в постель, снова сославшись на головную боль.

Сама она тоже легла и, хотя в комнате было жарко, натянула одеяло на голову.

Утром, бледная, с красными веками, не глядя на меня, мама взяла свою черную сумку и ушла на работу. А я отправился в школу.

У школьного подъезда стоял Февраль. Я поздоровался с ним, но он вместо приветствия сказал с горьким упреком: „Моего папу, оказывается, твой отец запутал и засадил в тюрьму!“ Я невольно вскрикнул: „Неправда!“ Но тут же вспомнил мамины рыдания ночью, ее слова: „Неужели и это суждено вынести?“ Сердце мое сжалось, что-то словно оборвалось в груди. К счастью, Февраль больше не произнес ни слова.

Как описать мое состояние? Я ничего не слышал и не видел вокруг, не в силах был поднять голову, войти в класс, где сидели за партами ребята, мои товарищи. Мне казалось, я не смогу взглянуть в глаза ни им, ни учителям. Разве я человек? Сын подлеца, труса, предателя!

Я не смог досидеть до конца, убежал с уроков. Мама была дома. Она взглянула на меня, засуетилась, принесла обед. Тихим, дрожащим голосом произнесла:

— Ешь!

А я, нагнувшись над миской, глотал слезы.

Но не хватило сил сдерживаться — заплакал навзрыд. Мама обняла меня и тоже разрыдалась. Так мы — мать и сын — без слов оплакивали свою беду…

В тот день произошло со мной и другое несчастье. Мама дала мне денег на кино, а сама ушла. И я машинально побрел к ближайшему клубу. Я и сам не сознавал, куда иду, — просто меня тянуло подальше от дома, на улицу, к людям.

Возле клуба стояли ребята из нашего класса. При моем появлении все как по сигналу повернулись ко мне. Мне показалось, что на их лицах я читаю изумление, гнев. Значит, после всего, что произошло, я посмел так вот спокойно вместе со всеми идти в кино?..

Я круто повернулся и опрометью бросился обратно через дорогу…

Раздался пронзительный скрежет тормозов и слившийся воедино крик нескольких голосов.

Очнулся я в больнице.

Два месяца провалялся я на больничной койке. Меня сбила грузовая машина. Шофер, конечно, не был виноват. Он сумел затормозить в последнюю минуту, но я все равно крепко расшибся о камни мостовой.

Меня навещали ребята, учителя. Все были очень внимательны ко мне.

Немного оправившись, я какими-то иными глазами посмотрел на маму, когда она пришла в больницу. Будто впервые заметил, как увяло ее лицо, как углубились морщины у глаз и у губ. Она совсем поседела. Тонкими, худыми пальцами она гладила мои волосы и через силу улыбалась бледными губами.

— Сынок, ты у меня уже совсем молодцом, — сказала она ласково. Потом добавила: — А ведь мы перебрались в Нукус.

— Почему? — вскрикнул я невольно.

— Неужели ты не понимаешь? Про делишки твоего отца кто знал, кто — нет, а знавшие не поминали. Председатель колхоза щадил нас. А теперь как смотреть в глаза колхозникам? Он, видно, и тут много дурного натворил, в своей бухгалтерии. Грамотный был, вот и пользовался…

Мама была права. Мы долго молчали.

— Но разве он один был грамотный? — спросил я.

— Разная, оказывается, бывает грамотность, сынок. Одному она помогает творить добро людям, другого учит, как пользоваться людской простотой…

Снова мы долго молчали. Наконец я спросил:

— А где мы будем жить?

— Старушка одна приютила нас, да сбережет ее аллах. Зовут ее Бибизо́да. С внучкой живет. А я на работу поступила, опять на почту…

Вскоре я совсем окреп, выписался из больницы. Хозяйка наша оказалась очень славной старушкой. В первый же день она принялась утешать меня:

— Ты ни о чем не тревожься, учись, ремесло себе выбери. Не унывай. Это пусть у тех душа болит, на ком слезы да проклятия сирот.

И я слушал эту удивительную старушку, точно родную бабушку.