Тулепберген Каипбергенов - Ледяная капля

— Почему? — удивился директор.

На этот вопрос я не решился ответить и молча потупился.

— Да почему ты это вообразил? — снова повторил директор. — Нет, ты ошибся! Ведь он сам попросил тебя в ученики. Так и сказал: „А мне давайте Камала“. В общем, путаешь ты что-то. Сдавай свою будку — и прямо к Бегджану.

На душе у меня стало немного полегче, но я все еще боялся верить.

— И в вечерней школе я учусь… Как быть с занятиями?

Директор нахмурился.

— Вечерами же учишься, да и то не каждый день. А знать настоящее ремесло никогда не помешает: захочешь — сапоги сошьешь, захочешь — дамские туфельки наимоднейшие…

Я еще раз поблагодарил директора и вышел. Мама была дома, но я не решился рассказать ей о своей новой работе: сомневался, возьмет ли меня Бегджан в ученики.

Утром, хоть и с опаской, а все же отправился в мастерскую. Вхожу в первую комнату… Большой стол покрыт зеленым сукном, а за столом — Катастрофа! Над его головой табличка: „Старший приемщик“. Я буквально глаза вытаращил. А Катастрофа тоже сразу меня узнал, подмигнул и спрашивает:

— Ну, как та, с косами? Видишься?

У меня даже сердце заныло. Но я решил с ним не связываться, раз уж он тут работает, и прошел дальше.

Огромная комната… Посередине — низкий длинный стол, и за ним по обе стороны сидят мастера. Я не сразу заметил Бегджана; он сам окликнул меня и указал на свободную табуретку рядом с собой.

Я осторожно присел, Бегджан, продолжая стучать молотком, взглянул на меня с улыбкой:

— Ну что, вместе начнем трудиться?

Я немножко приободрился:

— Начнем, если не прогоните.

— Про это забудь. Что сам знаю, тому и тебя научу. Только после не удерешь, когда выучишься?

— Нет.

— Не удерешь, верю. Ты не в отца пошел…

Последние слова Бегджан произнес едва слышно. Это означало, что он никому не выдал мою тайну. У меня от волнения дух перехватило, захотелось кинуться ему на шею.

В течение дня Бегджан показывал мне разные инструменты, объяснял их назначение. Весь следующий день я вбивал деревянные и металлические гвозди в старые сапоги и ботинки. Еще один день с помощью особого клея подгонял друг к другу кусочки кожи. Наконец начал накладывать несложные заплаты.

А вот чем занимался Катастрофа, я долго не мог понять. Сидел он неподалеку от другого приемщика, но к обуви и пальцем не прикасался, лишь командовал:

— А ну, покажи с той стороны, теперь с этой.

Иногда он подзывал меня, велел показать ему какой-нибудь ботинок и при этом еще обзывал олухом и размазней.

Однако хуже было другое. Тут, в мастерской, где мы виделись каждый день, он пригляделся ко мне получше и узнал меня. Все припомнил — не только ту встречу с Зиядой. Он не забыл ни одной подробности; я понимал это по отдельным, вскользь брошенным фразам. Порой он ехидно подмигивал: не забываешь ли, мол, кто ты таков? Вот возьму сейчас да и расскажу вслух, всем-всем…

Я узнал, что человек этот и в самом деле окончил институт, но не захотел работать там, куда его посылали. Некоторое время пытался стать актером, но безуспешно: видно, одной развязности оказалось мало. С той поры он и переходил с работы на работу. Короче говоря, попросту бездельничал, болтал языком с утра до вечера и через каждые два слова декламировал: „Ка-та-стро-фа!“

Однажды Зияда принесла билеты на футбол и предупредила меня накануне, что зайдет за мной на работу. Как я ждал ее! Казалось, мог бы жизнь отдать, только бы пройтись рядом с ней по центральной улице города и вместе, бок о бок, сидеть на стадионе.

Зияда пришла незадолго до конца работы. Катастрофа сразу же преградил ей дорогу и затараторил, как черный дрозд. Бедная Зияда приткнулась в уголке и растерянно оглядывалась, не зная, что делать. Во мне все кипело от злости. Наспех переодевшись, я загородил Зияду, и мы вместе вышли на улицу.

Едва мы переступили порог мастерской, Катастрофа был забыт. Ведь я и в самом деле шел рядом с Зиядой по центральной улице города!

В жизни я не брал в рот спиртного, но сейчас мог себе представить, что такое опьянение. Я ничего не понимал, ничего не видел, кроме смеющегося лица Зияды, ее искрящихся черных глаз и густой черной волны волос. А слышал я лишь ее смех да постукивание тонких каблучков об асфальт.

Несколько раз мы встретили знакомых, — я даже не сразу мог сообразить, кто со мной здоровается: то ли из школы, то ли с работы. Замечал только, что все они изумленно оглядывают нас обоих, будто трехглазого верблюда. „Оболтусы, — бранился я про себя. — Хоть бы ради приличия приняли безразличный вид“. Удавалось ли мне самому принять такой вид, не знаю. Не думаю.

На стадионе я будто вовсе и не был, даже не знаю, кто выиграл. Зато Зияда оказалась ярой болельщицей — она не могла спокойно усидеть на месте, а когда кто-то кому-то забил гол, в восторге обняла меня. Взволнованный, я невольно прижал к груди ее руку. И Зияда руку не отдернула.

После матча мы пошли домой. Встретили нашего Февраля. Он шел под руку с миловидной русской девушкой. И мне так захотелось взять под руку Зияду! Но нет, нельзя. Я осмелился сделать это лишь на минуту, назло Катастрофе. Люди и без того удивленно таращат глаза, видя нас рядом, парня и девушку, которые так свободно вместе идут по улице: ведь у нас до сих пор многие придерживаются старых обычаев. Так что они сказали бы, возьми я Зияду под руку! Когда-то люди с таким же изумлением смотрели на спички, самолет…

Назавтра, когда я пришел в мастерскую, Катастрофа начал просвещать меня:

— Ты еще молод, дитя, газет и журналов не читаешь, а потому не знаешь, что такое воспитанность. Во-первых, не положено таращить глаза на клиентов, которые заходят в мастерскую. Это вредит делу. Во-вторых, если старшие ведут с кем-нибудь беседу, не полагается вмешиваться…

Я отлично понял его намек — ведь ему казалось вчера, что он и в самом деле вел увлекательную беседу с Зиядой.

Я не выдержал — обычно я старался с ним не связываться — и возразил досадливо:

— Не такой уж я, как вам кажется, неуч. Я занимаюсь в вечерней школе. Что же касается газет и журналов, то я читаю их побольше вашего. Моя мама — почтальон.

Старший приемщик повысил голос:

— А ты не перечь, когда с тобой говорят! Тебя еще политически надо воспитывать да воспитывать!

Я понял, что он хочет перевести разговор на моего отца и этим выиграть спор. Ведь в мастерской, кроме Бегджана, только он знал мою историю.

Я круто повернулся и пошел к своему месту. Не удержался и рассказал обо всем Бегджану. Негодованию его не было границ.

— Эй, пижон! — позвал он. (В мастерской сразу стало тихо-тихо.) — Ты чего это прицепился к парню? Сам-то ты о себе подумал, кто ты таков? Цена тебе меньше, чем куску негодной горелой кожи. Одним словом… Катастрофа!