Евгений Добровольский - Испытательный пробег

Вот на этом разговоре о балетных девочках и кончилась их встреча. Правда, они еще о чем-то говорили, но несвязно. И то, другое, не запомнилось.

Эта встреча в маленьком ресторанчике оставила после себя ощущение тоски и горькой безысходности, и тогда уже вкралось какое-то чувство, что прав Кирюшка, что ничего не получится. Но разве он имел право бросить все, если был хоть один шанс из тысячи. Один. А вдруг? Как строить завод? Какие методологические предпосылки положить в основу проекта, чтоб увязать топографию с функциями всех служб? Завод — живой организм. Двух одинаковых заводов не может быть, не бывает. Как нет одинаковых судеб. И строить его сразу, то, что потом стали называть «под ключ», или — поочередно: сдать первую очередь, затем — вторую, пестуя заводские свои кадры? Опыта никто не имел. Да и не было его, того опыта. Они шли первыми. Весной шестнадцатого.

Можно считать, закладывая цифры в проверенные формулы, и получать ответы. Но нет формулы на будущее. Формула — прошлый опыт. А будущее — это интуиция, мышление второго рода, умение взглянуть на привычные вещи с неожиданной стороны, искусство и все те огромные знания, которые спрятаны до поры, до своего часа, чтоб выплеснуться в единственно правильное решение, которое подтвердит только время. Опыт — главный судия.

Свою квартиру на Большом проспекте на Петроградской стороне Бондарев превратил в бюро по проектированию нового завода.

Методика работы была проста: собирались утром к девяти часам. Пили чай. Строганова тут же отпускали гулять. «Иди, Васька, с глаз, не мешай!» Затем рассаживались по своим местам и работали.

Васька приходил часа через два румяный, взволнованный. У него наверняка возникла уже какая-нибудь новая идея, которую он тут же незамедлительно должен был сообщить.

— Господа инженеры, — кричал, разматывая кашне, — а вот как вам понравится такой вариант: если весь заводец, душу из него вон, строить одним объемом. Стремиться к этому. Все заготовительные отделы по периферии, механические наверху, а сборка — внизу. А?

— Боже ты мой, — стонал Макаровский, и его тонкие ноздри трепетали от негодования. — У него зайчик в голове! Дима, он меня сведет с ума.

— Ан, нет, — возражал Строганов. — Я тут кое-что набросал. В булочной бумажку попросил, а карандашик был… Ха, ха…

— Тебе не автомобилями заниматься!

— Правильно. Я разве спорю? Мы уже запоздали. Я давно говорю, что происходит перетекание интеллектуальных ценностей в иные области. В радиотехнику, в электромеханику… Да, а вот предложеньице мое, Дмитрий Дмитриевич, посмотрите со всем вниманием.

Бондарев смотрел на Васькин эскиз, находил в нем интересные решения. Начинался спор. Что-то принимали, что-то отвергали. На следующий день все повторялось сначала, С той только разницей, что какое-нибудь предложение возникало у Макаровского, а на него набрасывался Строганов, вернувшийся с набережной. Бондарев отбирал варианты. Работали всю зиму. А в марте курьерский поезд увозил Дмитрия Дмитриевича в Москву. С ним были проекты основных цехов в общая компоновка всего завода.

С утра в окнах горел свет, и настроение было вечернее. Он ехал не один. Вдруг, совершенно неожиданно, еще зимой, прикатил в Питер незаметный человек, доверенное лицо Рябушинских, некто Семен Семенович. Он привез в подарок осетра, которого, к слову сказать, все вместе и съели и потом мучились животами: здоров оказался. Этот Семен Семенович не был ни инженером, ни техником, вообще его функции вначале были непонятны. Он тоже приходил с утра на Большой проспект, садился в сторонке, помалкивал, а представлялась возможность услужить — за сигарами сбегать на угол или в аптеку, — сразу же срывался с места. Серый, незаметный, он не вызывал к себе никакого любопытства, и скоро к нему привыкли, будто так вот он и сидел всю жизнь перед глазами, но не запомнился, хозяйский соглядатай, в честь Сикофанта, профессионального доносчика и шпиона в древних Афинах, Васька предложил назвать его — Сикофантом Семеновичем.

В последний момент выяснилось, что Сикофант Семенович тоже едет в Москву. Он помог внести в купе чемоданы Бондарева, метнул взгляд туда-сюда, все ли в порядке, и сразу же пропал, проследовав в свой вагон. Он ехал вторым классом, поскольку, видимо, не занимал в деле Рябушинских значительной должности. Или выпендривался, демонстрируя хозяевам свою скромность.

Перед самым отправлением в купе к Бондареву вошла юная женщина в серой шляпке с зеленой вуалью. Следом шел носильщик с чемоданами, один в руках, другой на плече. За ним жарко дышал толстый господин в мягкой шляпе, с огромным камнем на мизинце.

— Сюда. Сюда… Пардон…

Поезд тронулся, господин скинул пальто, достал из саквояжа свиную ножку, жестянку с сардинками. Затем на столике оказался калачик, завернутый в салфетку, сахар, лимон…

— Дожили! — воскликнул и вытер лоб. — Из-за военного времени нарушено расписание! Высший класс, отдельного купе не достать! А мы так спешим. Прошу разделить с нами… Пардон… Еле успели. Вина нет: сухой закон. Предлагаю всухомятку.

— Благодарю вас.

— Стоит ли благодарить! Глупости. Лизонька, сядь ближе. Тебе чуть-чуть. А уж мы — с соседом погорюем над чаем.

— Я не пью…

— Фють, фють… Ай, яй, яй! Вот они, последствия сухого закона! Такой молодой человек. Мы в ваши годы глотали эту влагу бочками. Пинтами! Галлонами! Прошу лимончика к чайку.

Вздохнув, шумный господин принялся рассказывать анекдоты и был в этом занятии неутомим, как Скобелев — в бою. Тип малоприятный. Зато дама, ехавшая с ним, показалась Бондареву совершенной красавицей. Неужели жена, подумал он с огорчением, с болью даже. Чем взял ее этот боров? Вот несправедливость жизни!

Серое дорожное платье сидело на ней как влитое, без единой морщинки. За теплой тканью угадывалась округлость ее колен, и линия ее бедра поразила его совершенством. Вылепила же природа! Она сидела совершенно прямо, ничуть не сутулясь, и волосы, убранные на затылке в тугой пучок, подчеркивали нежность и бесконечную беззащитность ее шеи. Проходит жизнь, скоро тридцать пять, думал он, боясь лишний раз взглянуть на нее. Если б эта прекрасная женщина знала, что вся его жизнь прошла на колесах. Почему ему так нестерпимо хочется рассказать ей про свою жизнь. Именно ей? У него семья. Жена. Но почему это так нестерпимо, желание все рассказать ей? И, конечно, про то, как на вокзале в Новочеркасске в зале ожидания во втором классе на фисташковой стене висела картина, исполненная масляными красками. Там был изображен вечерний вокзал, часы на кронштейне у выхода в город, перрон, переходный мост над путями. Пыхал паром локомотив с зажженными белыми фонарями, вдали — толпа встречающих, а впереди уверенной походкой двигался господин в коротком пальто, обнимая за плечи молодую женщину с ярким ртом, открытым в счастливой улыбке, они только что встретились, так надо было понимать. И в годы своих студенческих странствий он очень завидовал тому господину. Его уверенности. Его счастью. Он был одинок. У него не было таких встреч — на вокзале, в толпе, с нетерпением, с цветами. Потом он женился. Все хорошо. Он любил жену. Но не было того восторга, о котором мечтал. Что ж это за безобразие такое? Чего ж ему еще не хватает? Нет, нет. Почему он, женатый человек, отец двух детей, снова охвачен тем же чувством безумной весенней тоски по какой-то неведомой, несбыточной любви, и боится показаться смешным или дерзким, и так это прекрасно смотреть на женщину, сидящую напротив, смотреть, и не надо ничего больше!