Евгений Добровольский - Испытательный пробег

— Трудно?

— Нелегко. Но интересно, знаешь, у меня жена — тетка мировая, другая бы не вытерпела, а она верит. Она — подруга, и мне с ней легко. Я тебя познакомлю.

— Слушай, Виталька, иди ко мне! Я тему через ученый совет проведу, вставлю в перспективный план, и начнем. Защитишься. Мощное КБ подключим, общественность взбудоражим, нелишнее совсем, три твоих направления сохраним… Три в одном, это ты хорошо разделил.

Яковлев глотнул кофе, улыбнулся.

— Пустое, Олег. Во имя чего и с какой стати я, инженер, начну ломать комедию, кому-то доказывать, что я из себя ученый — кандидат, доктор? Я инженер, я конструктор и этим горжусь. У нас с научными званиями, в инженерной нашей сфере, считаю, не все нормально. Ты на меня не сердись. Ты делом занимаешься, я знаю, — сказал Яковлев, и эта скромная похвала была приятна настолько, что Булыков потупился. Чудеса, и только! — Ну, согласись, во имя чего классный инженер должен доказывать своим коллегам свою классность? Защищаться от кого, от чего? Обеспечивать себе безбедную старость? Просто почетную приставку к имени? Так ведь уже и непочетную, все всё понимают. Знаешь, чтоб другие тебя уважали, надо, чтоб ты сам себя уважал. У меня приятель есть, доцент один, Горкин, слышал? Так вот ты с ним на эту тему поговори. Очень, я скажу, толково выступает. Дело, кричит, надо двигать, а не степени получать. Я этому завету и следую, мне время некогда терять.

— Витаська, один ты этой горы не сдвинешь. И мы не сдвинем. И если еще двадцать институтов приплюсовать — тоже мало будет. Это задача, ну, как бы это выразиться…

— Эпохальная, я понимаю, — как ни в чем не бывало шарахнул Яковлев, закурил едкую сигарету, выпустил дым, при этом довольно долгим взглядом провожая проходящую мимо официантку. Хват! — Это работа для всего человечества.

— Ну, если ты понимаешь, что для всего человечества, двигай к нам! Сейчас у меня места нет, но как выживем бездельника одного…

— Кто ж меня возьмет, простого инженера с улицы? У меня ни степени, ни имени, ведь тот, от кого ты избавиться хочешь, небось ученый. Доктор технаук. Или на худой конец кандидат? Так-то, а? Чего сказать можешь, попал в точку? Нет?

— Это частности, я о другом. Ты понимаешь про себя, что важным делом занят, но ведь те, кто рядом, могут и не понять. Человеческая природа сама по себе мало изменилась с тех пор, когда таких, как ты, признав чернокнижниками или там колдунами, сжигали. Или совсем из современной истории примерчик возьмем — фашизм. Это когда миллионы людей сгоняли в концлагеря — и в крематорий. И кто-то верил, что так надо. Высшая, низшая раса.

— Ты о чем?

— Подожди! Ты вот куришь, хотя знаешь, что никотин — яд, капля никотина убивает лошадь и так далее. Как бороться? Один в поле не воин. Это дружиной надо идтить, армией, широким фронтом. Рассекаешь? Надо союзниками обзапастись, сподвижниками, соратниками. Широкую кампанию готовить. В голос орать и в рельсу бить. Мы сейчас самое ценное, что у нас есть, кислород, жжем, вот ты тут верно пишешь, и подсчет у тебя серьезный, я прикидываю, а мыслишь, как дитя. Нельзя так! Поэт прав, единица — ноль! Единица, понимаешь ли, — вздор. Закон больших цифр — закон времени.

— Я инженер, Олежек, я идею в металл одеваю, это моя задача. А что там вокруг навертят, накрутят философы, то — другая сторона. Давай каждый своим делом заниматься. Я тебе расскажу, мне иногда горько бывает до слез. Я, может, даже плакал, когда идея газового дозатора мне засветила.

— То невидимые миру слезы.

— И ладно. Я идею до реального завершения хочу довести. Я как та кошка, которая ходила сама по себе, я сам по себе, понимаешь? Я работаю один, меня не устраивает, когда от звонка и до звонка. Почему я табель должен вешать, сидеть за столом или за кульманом стоять, когда мне лучше всего думать лежа, такая у меня конституция? Прихоть такая, если хочешь, в данный момент! В рабочее время я предпочитаю размышлять. Вся моя жизнь — рабочее время, верно? Почему меня с бездельником равняют, который рядом, не вставая, сидит. Знаешь, есть задумчивые дураки. Но он на задницу плечист. Так мне его в пример!

— Кто спорит?

— Никто не спорит, а мое начальство этого никак не понимало. Мне замечания делались, что много курю, хожу по коридору. Работать надо! Это меня оскорбляет. Не хочу! Мне надо, чтоб меня уважали.

— Я дам тебе свободное посещение.

— Ты дашь! А потом кто-нибудь найдется, выяснять начнет… Меня тринадцатой зарплаты лишали: я два дня к себе в КБ не показывался, и в приказе пропечатали, что, мол, прогульщик, а то, что я за эти два дня у себя форкамерный двигатель скомпоновал, такая ляля получилась, то как-то в тени осталось. Поди дяде Кирюше объясни, он у нас кадрами ведал, что я один это сделал! В сарае у себя, в Апрелевке.

— Ну, это ты в сердцах. Страшнее зверя нет. Дядя Кирюша… Всегда можно договориться. Это мальчишество с твоей стороны.

— Может, ты и прав, — не сразу согласился Яковлев, он вообще как-то легко соглашался с Булыковым, не сразу, но легко, и Булыков понял, что они дополняют друг друга и вместе им надо работать. Вдвоем!

— Иди ко мне! Я лабораторию получил, я мечтаю, понимаешь, дело поставить как надо. Лентяев хочу вышибить, есть у меня двое. Людку Горбунову взял, она девушка из нашего садика.

— Она девушка толковая, — со вздохом согласился Яковлев и бросил взгляд на Булыкова, а тот, загоревшись, разворачивал широкие планы:

— Каурова Толю переманил. Теперь вот тебя возьму. Везде пишем, от кругозора, от эрудиции и таланта конструкторов, инженеров-машиностроителей зависит уровень создаваемой в стране техники. Наше призвание, высокое призвание — добиваться, чтобы новые машины превосходили лучшие мировые образцы. А какой кругозор, какая эрудиция у Фертикова, сидит у меня такой тип — кандидат, докторскую хотит защищать, зубами клацает. Туп, как грабли, но владеет тремя языками: русским — слабо, иностранным, поскольку кандидатский минимум сдал и справка есть — «хорошо» и блестяще — своим шершавым, которым предыдущему заву все, что можно вылизать, вылизал до полного блеска. Он и мне попробовал было… Теперь бросил, анонимки на меня пишет, а то, думает, я не знаю! Знаю. Видно птицу по полету, молодца — по соплям.

Так они и беседовали в Доме архитектора, сначала позавтракав, потом пообедав, и обоим им было интересно, и оба они понимали, что очень вовремя нашли друг друга. Неожиданно Булыков спохватился, позвонил Наташе.

— Что-нибудь случилось? — шепотом спросила она.

— Переворот.

— Какой переворот?

— Такой вот махонький переворотик в мозгах. Завтра постараюсь объяснить, а сегодня извини, солнышко, полный провал всех планов и светлых надежд.

Потом, много раз возвращаясь к своей этой неожиданной встрече с Яковлевым в светлый день московской осени, такой щедрой на краски, на запахи, на неожиданную, почти застывшую тишину в старинных переулках, по которым шли они к Патриаршим, Булыков вспоминал, что Яковлев рассказывал о своей работе, о своих конструкциях, ничего не скрывая. Он доверял. И это доверие должно было стать главным в их отношениях.