Евгений Добровольский - Испытательный пробег

Сели на лавочку. Яковлев расстегнул портфель, дал Булыкову копии чертежей своего дозатора.

— Я его испытывал, мне, вот тут, я пишу в записке, модельные топлива требовались, я их сам изготовлял, марганцовку в аптеке покупал, она годится, так сосед-таксист все допытывался — зачем? И легенды по Апрелевке пошли — мужик-де живет, из семьдесят шестого сам девяносто третий делает. Колонка во дворе.

А потом наступил вечер, и опять они где-то ходили, где-то сидели. Над ними горели окна. Тихо шумели осенние деревья. Проезжали мимо машины, потом они оказались вдруг на трамвайном перекрестке, выяснилось, что они шагают к Марьиной роще, оба этому поудивлялись. Расстались они совсем поздно, расцеловались, это уже на Киевском вокзале, на платформе перед совсем пустой электричкой с окнами, горящими вполнакала.

— Значит, ты дашь знать?

— Все спокойно, старичок. Дыши носом.

— Бумаги мои не потерял?

— С какой стати? Мы это все у тебя слямзим, — неловко пошутил Булыков, и как-то даже гнусно ему стало, но сам виноват. Развел руками.

— Это невозможно. Все со мной, Олежек, — сказал Яковлев.

— Договорильник! Сейчас порядок наведу, и вместе этим самым делом и займемся. Всю лабораторию на твою тему посажу.

Электричка тронулась. Красные кольцевые огни отплыли в темноту, электрический свет ударил на рельсы, на которых только что стоял состав. Булыкова обдало теплым ветром. Ладонью он провел по лицу, и какое-то мерзкое чувство зависти возникло. Засосало. Вот Витаська тихо, спокойно, без суеты настоящую золотую жилу открыл, хорошо ему: живет сам по себе и ни в какие игры не играет, но Олег Николаевич это чувство тогда переборол. Отбросил решительно. Сказал себе — молчать! — и зашагал к выходу в город, где у ступенек на освещенном пятачке у пригородных касс продавали цветы.

На следующий день состоялся разговор с Кауровым. Дядя Толя слушал молча, сопел, при этом на его лице не отразилось никакой тени поспешности, или сомнения, или просто заинтересованности. Он сказал: «Хорошо. Надо посмотреть». И забрал с собой все бумаги, которые передал ему Булыков.

Каурова никак нельзя было назвать торопливым. Он хранил молчание неделю. Затем вдруг его словно прорвало. Это утром случилось. Он поднялся к Булыкову, тяжело опустился в кресло.

— Если мы не возьмем этого парня к себе, оправдания нам не будет! — сказал Кауров, и его всегда спокойное лицо дрогнуло. — Олег Николаевич, вы меня знаете, я просто так слов не кидаю. Так вот, я его расчеты, как мог, проверил, так у него допуски мне не всегда ясные, можно согласиться, можно поспорить, но конструкция его дозатора изумительна! Это ж надо, хитрец какой: хочешь бензин, хочешь газ, система питания одна, и только этот прибор… Немыслимо! Возможны разве что технологические трудности.

— Причем автомобиль запросто работает на бензине, на газе, на любом топливе! И переключение с режима на режим элементарно!

— Все понял. Понял, но не сразу, вначале сомневался. Надо тему через ученый совет провести.

— Тяжелехонько. Предварительно все уже утверждено. Пустых позиций нет.

— А если?

— Вот я тоже думаю: «А если?» Вы меня поддержите?

— Да, — сказал Кауров и пожал Булыкову руку, что показалось им обоим старомодным, но соответствовало величию момента. Они и приблизительно даже не представляли, какие неожиданные трудности, и совсем не технологического характера, возникнут перед ними.

Кауров ушел в лабораторный корпус, а Булыков долго ходил по кабинету, наконец решительно поднял трубку своего кнопочного телефона с памятью на сто номеров, позвонил Самому. Вот так вот сразу!

— Арнольд Суренович, вы бы могли принять меня по весьма важному вопросу?

— Вам немедленно или чуть погодя?

— Немедленно! — сказал Булыков. Конечно, немедленно! Он ничего не хотел откладывать. Он боялся растерять запал. Только немедленно, и никак не иначе! Нельзя терять времени. Он мечтал быть счастливым, как был счастлив инженер Ципулин. Такое бывает раз в жизни, это он чувствовал.

— Хорошо. Очень рад буду вас видеть у себя сегодня ровно в три часа пополудни, — устало сказал Сам и мягко повесил трубку.

— Да здравствует товарищ Ципулин! — неслось со всех сторон.

— Ура! Ура…

— Подсади, братва, героя труда!

— Да что вы, что вы, товарищи, — смущенно отнекивался Ципулин, и розовая краска заливала его прекрасное лицо. — Я, я, право… Я понимаю… Но не я один машины строил.

Парень в морском бушлате, шумный, веселый по поводу пролетарского праздника, ударил чечеткой: «Эх, яблочко, да на тарелочке, два матроса подрались за одной девочки…» Ему замахали: «Давай другую».

А в столовой на только что сколоченной деревянной сцене синеблузники маршировали, размахивая красным флагом.

— Хорошая песня, — сказал Петр Платонович Кузяев и, наклонившись к сыну, сидящему рядом, зашептал: — Надо тебе, Степка, гармоню купить. Куда как хорошо! Я тебе гармоню куплю…

На него зацыкали:

— Дайте слушать! В самом деле, Петр Платонович, как несознательный.

— Виноват, виноват… — и прошептал совсем тихо в Степино ухо: — Я тебе куплю. Вспомни мои слова!

Когда выходили из столовой, задержались у новых грузовиков. Толпа вокруг не редела. Все свои, автомобильщики. Интересно. Степа подобрался совсем близко к первому грузовику, чуть было даже на подножку не прыгнул. Грузовик ему понравился. Высокий, со срезанным вперед капотом, с запасным колесом на боку кабины, АМО-Ф-15 выглядел солидно, мощно. От него пахло бензином, свежей резиной, краской, и было обидно, почему тот дядька на Театральной площади не поверил, что эти грузовики сделаны на АМО. Думал, заграничные. Привезли.

Сразу после праздников у себя в опытно-показательной школе при заводе «Динамо» Степа рассказывал дружкам о новых автомобилях.

Дружков у него было два, Дениска Шелапут и Витька Оголец.

— Теперь мировая буржуазия присмиреет, будет ждать весны, — сказал Дениска, а Витька ничего не сказал, потому что приближались морозы, вот-вот должна была стать Москва-река, и, значит, пора наступала готовиться к кулачным боям. Эти два события — новые автомобили и начало кулачных боев — наложились вместе. И этого было многовато.

Зимой каждый выходной с утра дрались на льду симоновские с даниловскими, первых морозов ждали с нетерпением. Оттачивали мастерство, чтоб не осрамиться. Учились бить «с бацу».

В тот день была теория. Сидели на Восточной улице, и школьный работник, шкраб Семин, долговязый, в сатиновой толстовке, объяснял, что такое электричество.