Евгений Добровольский - Испытательный пробег

В те дни, когда решался вопрос, учиться кузяевской бригаде или плыть на белом пароходе под красным флагом, нервируя европейских капиталистов, на заводе произошло событие совершенно неожиданное.

Строители-сезонники потребовали расчета, побросали инструмент и шумной толпой двинулись к директору. На каменной площади перед первой проходной под окнами заводоуправления устроили митинг, выбрали делегатов, бородатых мужиков в расхлыстанных рубахах, те прямым ходом, сметая заслоны, двинули к директору, оттеснили всех, кто был в приемной. «Посторонись!» И, оставляя на полу следы известки, окружили директора.

— А ну, глянь в окно, того-этого, начальник, народ ждет! Расчета не дают!

— Слушайся на низ, Иван Алексеев…

— Не пойдешь, силой выпихнем! Это так.

Лихачев побледнел. Уперся руками в стол, набычил спину.

— Бунтовать, да? Контрреволюцию разводите?

— На сенокос пора! Деревенские мы, хозяйство у всех.

— А это не хозяйство? — Лихачев мотнул головой. — Завод строим!

— Иди к народу! — приказали делегаты. Глаза их горели решимостью.

— Ну, ладно… Ладно… Иду.

Лихачев спускался во двор. Толпа расступилась, пропуская его, и тут же сомкнулась. К Лихачеву шагнул парень в застиранной рубахе без ремня. Волосы цвета лежалой соломы падали на его костистый лоб, парень дергал головой, будто сплевывал, смотрел не мигая бесцветными, горящими глазами.

— Не отпустишь? Смотришь, ирод…

— Тише, Федь… — загудели артельщики одобрительно — за народ мазу держит, за общество. Уважаем. Давай!

Парень рванул рубаху, охнул и что есть силы кулаком шарахнул себя в грудь. Кулак у него был мужицкий, плотницкий, а кожа на груди ниже четкой линии загара белая, ребячья, все жилочки видно и родинку под ключицей.

— Не отпустишь? Не отпустишь? Убью!.. — Федя задохнулся, на его губах выступила пена, он рухнул на камни, затрясся, захрипел. Лихачева поставили на ящик. Директор стоял в синих галифе, в гимнастерке, перепоясанной широким ремнем. Молчал, сжав зубы. Что он мог сказать этим людям, торопящимся домой, к земле? Какие должен был найти слова, чтоб убедить их остаться до окончания строительства, сам крестьянский сын, директор красного АМО, ударного завода, будущего советского Детройта? Он поднял руку.

— Продали нас! — раздалось истошное. — Продали!..

— Чтоб продать, покупателя нужно найти, а кто тебя купит, крикуна? Кому ты нужен? Папке с мамкой?

Стало тихо.

— Спокойствия прошу. Говорить сейчас буду… Тиха! — крикнул директор.

Артельщики переступили с ноги на ногу, приготовились слушать.

— Давайте посмотрим на страну нашу, — продолжал Лихачев ломким тенорком, — как она лежит разутая, раздетая, в смысле механизмов обеспечения совершенно недостаточно. Любая развитая держава запросто может сделать нас колонией, сырьевым придатком, жалким аппендиксом своего технического развития. Вы что же, дети малые или не слышите, как клацают зубами хищники? Англичане Баку хотят отцапать, немцы — Украину, японцы вон претензии до Урала предъявляют. Сибирь им отдай. Оч-чень хорошо!

Лихачев прищурился, увидел впереди косматого дядьку в холщовой рубахе, растоптанные сапоги и бесформенный картуз, сдвинутый на затылок, придавали его фигуре каменную монументальность.

— А ну, — крикнул директор, обращаясь к косматому дядьке, — сымай портки! Сымай, кому говорю! Показывать сейчас начну, что они с тобой делать будут, немцы те и японцы и в праздники, и в будни, мать твою и бабушку твою и тетку конопатую в загробное рыданье! Кругом заворот кишок!

— Товарищ директор…

— Какой я тебе товарищ? Я третьи сутки с завода не вылезаю, а ты работать не хочешь! — Сел на ящик, пригладил волосы. — Закурить дайте. Разнервничался.

— У нас заработок небось меньше твоего.

— На табак не хватает.

— Это как не хватает, вы много получаете.

— Это вы получаете, а мы зарабатываем.

Не дали.

— Не хватает! — вспыхнул Лихачев. — А мне хватает! Я очень много получаю. И все, значит, это в парижский банк отправляю немедленно. Перевод делаю. На вчерашний день ровно у меня три мильона было. И еще я дочке своей Вальке особняк в Ницце построил и дом купил, где вот только, не знаю. В Берлине, по-моему…

— Крестьяне мы, уговор был, директор, до сенокоса…

— Давай по-хорошему, Иван Алексеев, детки у всех, семейные мы, хозяйство.

— Что хотите, — сказал тихим голосом, — согласья моего нет, ребята. Я б на вашем месте, как хотите, завода не бросил бы. Потерпел бы год-другой. Поймите: автомобиля не будет, будет помещик. Вернутся сукины коты. Теперь идите и думайте, это не от меня зависит. Не директор законы издает. История. — Указал рукой на лежащего Федю, тот все еще хрипел, пена стекала изо рта. — Уберите его. И в медпункт. Кто бросит работу, судить буду без пощады, расценивая как саботаж…

Прошел сквозь толпу решительный походкой с кожаным хрустом. Сапоги на нем были новые и тугой ремень. Обернулся. Махнул рукой: «Расходись! Кончай митинг!»

Вставало над Симоновкой дымное фабричное солнце. Сияли церковные купола на зеленом даниловском берегу, гудели заводы, фабрики, и странно было, что не нужно никуда спешить. Занятия на подготовительных курсах при техникуме начинались в два часа дня.

Степа Кузяев завтракал, прибирал постель, садился чертить гаечный ключ, первое задание по черчению. Посматривал в окно.

К восьми часам валила в завод утренняя смена. Надрывались трамвайные звонки, хлопали в бараке двери, сквозняки пахли утренним табачным дымом, жареным постным маслом. За последним гудком наступала тишина, которой, кажется, никогда раньше Степа не слыхал. Во дворе трепыхали на веревках одеяла и простыни, вывешенные на утреннюю просушку, мирно позванивали бидонами молочницы, возвращавшиеся в деревню Кожухово. К девяти выползали на улицу детишки, бегали под окнами, играли в красных и белых. Шаркал по мосткам татарин-старьевщик, тянул глухим голосом: «Старье, берем! Старье…»

Отец уходил чуть свет. Став начальником гаража, он дома почти не бывал, и дядя Михаил Егорович жалел отца: «Вот она, руководящая работа, — говорил, поджимая губы. — Сам вызвался, терпи, казак».

На заводе вовсю уже развернулась реконструкция, поднялись краснокирпичные коробки новых корпусов. На помощь строителям приезжали с песнями красноармейцы городского гарнизона, счетоводы, артисты, работники советской торговли, а Степа учился, делал задания по черчению, учил металловедение.

День пуска завода несколько раз переносили. Сначала говорили, будут пускать в августе, потом — в сентябре. Но в основном все уже было закончено, справились без Степы.

Утром проходил по мосткам вдоль барака стекольщик, нес на плече плоский ящик со стеклами, в стеклах горело солнце. Регулярно наведывался слесарь по кастрюлям, по металлу и по салу — так его звали. Орал дурным голосом: «Лудим, паяем… Кастрюли, чайники, самоварные трубы…» Частым гостем бывал точильщик. Пристраивался со своим станком где-нибудь в тенечке, кричал, как петух, задрав голову: «Ножи, ножницы точим… Мясорубки… Бритвы правим…» Его окружала ребятня, стояли кружком, смотрели, как летят из-под вертящегося наждачного колеса желтые, красные искры. Проходила мимо, всегда мимо, толстая почтальонша в суконном форменном бушлате, несла тяжелую сумку. Однажды остановилась, постучала в дверь: «Вам письмо». Тихое утро плыло над Симоновкой.