Евгений Добровольский - Испытательный пробег

— Спасибо. Чаю не хотите?

— Не за что. Служба такая.

— А нам письма есть? — поинтересовалась тетя Маня Игнатенкова и глазом скосила, чтоб адрес прочитать, кто это Кузяевым пишет.

— А вам пока нету, — ответила почтальонша и, рывком подтянув на плечо сумку, пошла дальше.

Письмо пришло из деревни Макаровки, пришло с большим опозданием. Писал незнакомый Степе секретарь деревенской ячейки, у которого жил Денис, просил подготовить его родственников к тяжелому известию. Из того письма узнал Степа, что Дениски уже нет в живых, и не будет для него ни тихого утра, ни стекольщика, ни искр из-под наждачного колеса. Как приехал Денис, вывесили у сельсовета объявление, что рабкор Д. Эдиссон будет разъяснять молодежи деревни Макаровки задачи коллективизации, затем агитбригада исполнит спектакль о крушении старого мира, о том, как «нечистые» у «чистых» власть отобрали. Теплынь стояла, черемуха цвела, и макаровский милиционер накануне поехал в район за зарплатой. Денис проходил мимо пожарного сарая. Выстрел раздался оттуда, и белый дымок поплыл на солнце. Денис обернулся, постоял, качаясь, и рухнул лицом в дорожную пыль. Стреляли в упор из обреза, потом нашли в том сарае стреляную гильзу, а тех, кто стрелял, не нашли. Нюрке решили сказать, что никакой боли Денис не почувствовал. Не успел.

И дальше летит история без имени Дениски Шлыкова, симоновского паренька, слесаря и рабкора, мечтавшего воспеть свою эпоху для будущих счастливых поколений.

В то лето газеты писали: «Автомобиль побеждает время. Автомобиль ускоряет движение промышленности и сельского хозяйства. Он позволяет нам эксплуатировать часы и минуты».

«Стрелка часов — вот главный директор завода!»

«Автомобиль сделает человека счастливым!»

«Мы посадим крестьянина на трактор, рабочего — на автомобиль, чтоб быть непобедимыми!»

— Разве такое можно забыть, — вздыхает Степан Петрович. — Биография поколения.

Он пребывает в таком настроении, что ему хочется порассуждать о времени как о дистанции жизни и вообще как о категории, которую нужно беречь. Он палец поднимает в потолок.

— Это ж кто такой, какой ученый, уважаемый академик, биолог или врач сказал, что время есть функция обмена веществ? Странно звучит, а если задуматься, то не так уж и странно, — вслух размышляет он. — Раньше, бывало, лето тянется, тянется и конца-края совсем не видно. За три месяца в деревне по городу соскучишься, по школе. Год пройдет, так ведь как век, сколько всего увидишь, сколько узнаешь! И то верно, в восемнадцать лет один год — одна восемнадцатая, а в шестьдесят — другая дробь, одна шестидесятая, вот и сравнивай, что больше.

Степан Петрович сидел у себя дома в большой комнате, крашенной «под шелк». Он только что пришел с завода, поужинать еще не успел, но переобулся. Сидел в тапочках.

— Помните того генерала, рассказ я читал, название забыл. Его спрашивают, генерала, ваше высокоблагородие или как там, желали бы вы снова сделаться молодым, а он, генерал, отвечает басом: нет, не желаю! В молодости я прапорщиком ходил, младшим лейтенантом, значит. А вот я скажу, явился бы ко мне какой Мефистофель, в окно влетел, предложил: будь Кузяев снова молодым, я б крепко задумался. Ох, крепко! Маргарит там всяких, Тань, Мань мне не надо. Геннадий Сергеевич, здоровья попрошу, и все. Честно говорю, мне мой возраст нравится!

Он улыбнулся, рукой разгладил плюшевую скатерть.

— Для меня завод был праздником. И до сих пор он для меня праздник. Я своего достиг. Ведь на моих глазах все это двигалось. А вы Игоря спросите. Для него автомобиль — просто машина, посложней швейной, полегче какой другой, для него все сложности и самый интерес вокруг автомобиля. Начнет вам про загрязнение окружающей среды, про надежность, про безопасность — вот, скажет, настоящие проблемы. И прав. Другое время, другой поворот диалектической спирали, и другой подход, Я его слушаю, и мне иногда смешно. Годы — это опыт. С годами просто на моду уже не клюнешь. Я видел и широкие брюки, и, узкие дудочками, и опять широкие, и опять узкие… То драповые пальто самый шик, то кожаные. Так и в инженерных проблемах. То вдруг автомобиль, автомобиль, он человека счастливым сделает. Перехлест! Теперь опять автомобиль, автомобиль, он человека погубит. Опять перехлест.

Жена Анна Сергеевна смотрит на мужа строго. Она всегда считала, что дома нельзя говорить о работе, дома надо отдыхать. Лицо у нее серьезное, при новом человеке хочется ей быть у себя дома строгой хозяйкой.

— Другой темы у тебя нет, да? Нет другой темы?

— А чего? Мы ж в литературном плане беседуем, а не в техническом.

— В литературном… Ты хоть одну книгу-то читал? Геннадий Сергеевич, сколько живем, а только одно и слышу: моторы, лонжероны, эти — как их? — картеры то бишь… Я молодая была, меня к культуре тянуло, в кино, на танцы во Дворец, интересно, а он — бу, бу, бу… Техническое совершенство.

Анна Сергеевна сидит напротив в кресле под торшером, завешенным японской косынкой, руки положила на колени, седые волосы у нее гладко зачесаны назад и собраны в тонкую косичку. Она говорит строго, но в ее строгости — гордость за мужа, за его преданность семье и делу, за то, что жизнь вот так удачно сложилась. Она волнуется и в волнении все время ввертывает в свою речь неуклюже, как лампочку в патрон, «то бишь». Все у нее то бишь и то бишь.

— Ох, Нюрка, — насмешливо вздыхает Степан Петрович, — мадам Кузяева! До старости лет дожила, а все одно на уме. У тебя ж в глазах танцплощадка, не женщина— буги-вуги. Тебе не на завод, а в эстрадный ансамбль надо было идти в свое время, к Утесову Леониду Осиповичу.

— Насмешил… Слава богу, Геннадий Сергеевич, телевизор умные люди изобрели. Он хоть иногда у ящика этого посидит, посмотрит, к культуре приобщится.

— Вы тоже на заводе работали, Анна Сергеевна?

— Работала, как же. Вместе со Степаном Петровичем в одной бригаде. Потом училась. Я всегда книги собирала. Пушкина, Толстого, Бальзака… Островского собрание сочинений, то бишь пьесы, комедии, их у нас томов двадцать, а он, вы думаете, хоть однажды в тот шкаф заглянул? Он статьи технические смотрит да мемуары. Маршала Жукова пятым разом читает, то бишь про войну.

— Ладно. — Степан Петрович шлепает ладонью по столу. — Хватит, Нюра. А Жуков, между прочим, мой землячок. Калужский, наш парень.

— Мне Кулевич рассказывал, — сказал я.

Уже давно стемнело. За балконной стеклянной дверью мигал окнами соседский дом. Качались деревья в дворовом сквере, горели фонари, и дом напротив казался большим пароходом. Сейчас он сдвинется и поплывет. За стеной с тихим масленым хрустом поднимался лифт.

У нас был вечер воспоминаний. Мы сидели и вспоминали. Вспоминали, как учил старичок Марусин, наш внештатный консультант, сухонький русский интеллигент, хранитель древностей, доцент педагогического института. Надо расслабиться, он учил, раскинуть руки, чуть прикрыть глаза или вырубить верхний свет, чтоб не слепил, и вот она подкатывает на волне, машина времени, невидимый, неслышный аппарат — то ли лодка, то ли большой пароход. Звеньями якорной цепи щелкают цифры в окошечке — годы, годы, годы, и щемит сердце, будто и вправду отплытие и неслышно ударил уже медный колокол.