Евгений Добровольский - Испытательный пробег

— Не понял, — честно признался я. — При чем тут конвейер?

Игорь откинулся в кресле, закурил, подвинул к себе пепельницу и, закинув ногу на ногу, покачивая тапочком, поведал мне довольно любопытную историю. Он ее скомкал. Но она была к месту.

Один Игорев приятель работал в газете специальным корреспондентом, тоже не просто так, с головой был парень, где-то они встретились, на юге, кажется, в санатории у берега моря, и тот специальный корреспондент рассказал, что замыслили они однажды провести любопытный опыт. Идея пришла в Литературном музее, когда кто-то из их редакции работал с письмами как раз Толстого и обратил внимание, что письма в Ясную Поляну в начале века шли по нашим меркам очень даже быстро. Он даты с почтовых штемпелей списал, заготовили они сколько-то там писем и отправили из Ясной Поляны в те самые города, куда писал Лев Николаевич, чтоб потом сравнить, как работает современная почта: лучше или хуже старой. Тогда ни самолетов, ни автомобилей не было. И что же оказалось? Оказалось, что если письмо из Ясной Поляны в Москву шло сутки, то теперь — двое, трое, в Ленинград, в прошлом Петербург, — двое суток, теперь — пять, в Ригу — тогда четыре, теперь — шесть и так далее. И вот собрали газетные люди всю эту информацию и добились приема у министра связи, чтоб послушать его объяснения и преподнести читателям в начале подписной кампании фельетон. Они там ожидали, министр начнет говорить, что профессия почтальона менее уважаемой стала, надо каждому почтальону в сельской местности мотоцикл, в городе — машину и форму красивую пошить, обязать газеты, чтоб очерки о лучших почтальонах публиковали с портретами, поднимая престижность нелегкого этого труда. Они ко всему были готовы. Министр выслушал их вполне спокойно. Кивал и на карту поглядывал. Вызвал референта, попросил уточнить цифры: сколько почтовых отправлений оформляла Тула в будний день в 1910 году и сколько сейчас, тоже в будний день, потому что в' праздничные все поздравительные открытки друг другу через улицу пишут, чего раньше не было. Визиты отдавали и общались как-то в устной форме. Никому бы в голову не пришло соседу писать, не принято было, да и почтовый тариф что-то значил, имел какую-то реальную стоимость. Референт вышел, министр начал рассказывать корреспондентам, какие задачи решает его министерство, с какими трудностями сталкивается, а те от нетерпения сгорают, переглядываются. Но вот довольно скоро референт возвращается, имея на руках ответ на заданный вопрос.

— Я, разумеется, точных цифр не запомнил, — говорил Игорь, — но меня суть дела интересовала, и в этом смысле все точно. Так вот, если в тысяча девятьсот десятом году Тула перерабатывала три тысячи писем в день, то в наше время — три миллиона, то есть в тысячу раз больше! И если было в Туле сорок почтальонов, то теперь, чтоб выполнить тот же объем работ, их должно быть в тысячу раз больше, то есть — сорок тысяч! Есть над чем подумать? Сорок тысяч почтальонов!

— Задача изменилась. Жизнь другие ритмы имеет.

— То-то и оно! Ведь нам же кажется, что мы первые, что наши бабушки с дедушками ничего и не знали, — мы их научим! Мы привыкли считать автомобили прошлого какими-то громыхающими колымагами. Поди растолкуй современному человеку, жителю городскому, что работали они бесшумно. Моторы у них были классные, вручную все делалось, ни меди, ни бронзы не жалели. Проехал по ночному переулку авто, и Блок его неслышный проезд сравнивал с полетом совы: шины, как крылья, прошуршали — и все. Я «руссо-балт» в музее увидел, отцу говорю: «Они ж лучше нас!» Он только усмехнулся кривенько, потом говорит: «Им спешить некуда было. Сколько они в год производили? Десять штук? Сто? А у нас, на ЗИЛе, — двести тысяч грузовиков — план (в каждом восемь тонн веса, переработай столько металла), да запасные части при этом, да продукция по кооперации, да холодильники, да то, другое, третье. Вот и выходит — задачка изменилась. Разные задачки: один, два или поток идет. Один дом, одну дорогу, одну пару ботинок, автомобиль один — это легко сработать. Есть свои трудности, но можно. В одном экземпляре, ради бога. Можем. А когда миллионы нужно делать, каждому давай, другие сложности возникают. Вот конвейер и появился».

Мы часто говорили о конвейере. Не о том, как человечество нашло решение, как возникло поточное массовое производство. Нам было ясно, что, разделив весь процесс на операции, иллюзия возникла — все прекрасно! И вроде никакой квалификации не надо и производительность: бери парня из деревни конопатого, он всю жизнь одну и ту же втулку будет в паз вставлять или проводок к проводку подсоединять на свое место, и лады. И прекрасно-то как! Но не тут-то было! Конвейер, который человека до придатка к себе низвел, заставил его же цену почувствовать. Цену его живых рук, цену его живой мысли. И то, что нет постоянных решений, это конвейер с такой очевидностью показал, настаивали мы и удивлялись полному совпадению наших взглядов. Вот его выстроили, отлаженный, четкий, со своим ритмом, тысячи служб на него заналадили, чтоб в данную точку на сборку с точностью до секунды свой размер, свой цвет, — синий, красный, голубой — иначе встанет. А появилась новая идея, и все, с таким трудом собранное, закачалось. Летит к черту. Снова все начинай! Ну не совсем на пустом месте, но вроде с нуля. Кто сомнение внес, идею подал? Кто виноват? Человек живой, обыкновенный, чтоб не сказать, жалкий, со своими реалиями: брючки на нем мятые, шаркающая походка, портфельная ручка обмотана красной изоляционной лентой… Он с главным конвейером рядом — муравей, движущаяся точка, солнце бьет ему в спину (дневной свет), когда он идет от распахнутых выездных ворот, и острые солнечные лучи веником, как в утреннем лесу, пронизывают лиловатый выхлопной дым, стелющийся над рифленым цеховым настилом. Мы чуда от человека ждем. Поняли. Технически обосновали — от него. Оно, наверное, просто, если чушки чугунные лепить с одной целью, чтоб давай, давай и глаза на лоб. А когда умная машина идет, в ней одной сколько всего завязано! Она конструктора грамотного требует — дай; ей умелого сборщика надо, чтоб он гаечки завинчивал, а не просто кувалдой вбивал, — и так сойдет, это кроме автоматических линий, специальных станков, литейных машин, ковочного, штамповочного оборудования; ей художник требуется, потому что у каждой фирмы своя модельная политика. Некрасивую сделаешь — не возьмут. Не нужна. А как такого художника воспитать, чтоб он линию чувствовал и бешеный ритм завтрашних слепящих дорог, и инженера такого? Как им молодые мозги поставить, мыслить их научить, чтоб они дело свое на уровне делали; не просто сидели на рабочих местах, позевывая с девяти до семнадцати? Все завязано. Все! Может, музыка нужна? И симфонии, и книги для того пишут, и картины в тяжелых рамах висят, и какой-то человек, не обращая внимания на то, что соседи, колотят в стену, играет на трубе, пытаясь выразить мысль, которая ему не дает покоя, и кто-то другой ее подхватит? Соль, ре, си-бемоль, фа-диез… Риторическая фигура в музыке барокко. А не будет всего этого, и машины не будет. Не получится. Не возникнет на пустом месте в лопухах. Вот и стал он, автомобиль, выразителем человеческой стоимости, уменья, рабочей квалификации. Самая массовая машина века, скорлупка из металла и синтетики, иллюзия твоей защищенности, определившая цену времени. Скорости и ускорению. Автомобиль, а не самолет, не ракета… Сыплет холодный дождь, а в кабине тепло, и на ум приходят разные мысли. Ровно гудит мотор. Отмахивают вверх-вниз щетки стеклоочистителя, и желто светится под рулем круг спидометра. Все движется. Совершает движение Вселенная, плывут по своим спиралям согласно законам незыблемой небесной механики планеты, кометы и галактики, и равный среди равных, по таким же законам, живой, вместе со своим автомобилем движешься ты, и тебе торжественно. Мы свой век автомобильным должны называть. И будем называть.