Евгений Добровольский - Испытательный пробег

Священник вскоре умер от потери крови, а раненого комендора отправили на белое госпитальное судно «Орел», которое, отстав от эскадры на целую милю, следовало во всем своем белом великолепии, с другой жизнью — с санитарами, с докторами, с градусниками и сестрами милосердия в шуршащих крахмальных платьях.

На редких стоянках отчаянные офицеры пытались крутить амуры. Но за сестрами был строгий глаз. Больше получалось разговоров да пересудов в кают-компаниях. «Вот Елизавета Ивановна женщина бесподобная». — «Ах, оставьте, самая прелестная баронесса…» Несомненный успех имел только сам адмирал.

По воскресеньям, а иногда и в будни на виду всей эскадры на флагманский броненосец адмиральским катером с двумя красавцами багровыми, — ленточки в зубы, чтоб бескозырка не слетела, и ветер треплет синий воротник, — прибывала старшая сестра милосердия мадам Сиверс, по мнению Кузяева, женщина из себя видная и в статях. Она обедала у Рожественского. В рефрижераторном отделении студили шампанское.

Пройдя экватор и тропик Козерога, обогнули мыс Доброй Надежды, взяли курс на Мадагаскар. Там, в бухте Носси-Бэ, была назначена встреча с отрядом контр-адмирала Фалькерзама.

Носси-Бэ в переводе на русский значит «Большой Остров». Здесь город Хелльвиль, голубые горы, похожие на паруса, пальмы и запахи, каких на Руси у нас не бывает даже в самое разнотравье в июне, на сенокос.

Только-только отслужили рождество. Дома мели метели, вовсю трещали рождественские лютые морозы, гудели церковные колокола, и в тихих лесах с лохматых елок крупчаткой осыпался сухой снег. На реках рубили проруби, ставили снежные кресты. А здесь, в Носси-Бэ, пылала несусветная жара, летали яркие птицы и бабочки с блюдце величиной. Худые черные люди в узких лодках подплывали к самому борту броненосца, закидывали вверх курчавые головы, предлагали бананы, ананасы и другие неведомые фрукты, названия которым не знали даже господа офицеры.

Мадагаскар поразил Кузяева. Стоянку в Носси-Бэ он запомнил на всю жизнь. Да и как было не запомнить!

Первые три дня грузились углем. Свистали боцманские дудки. Палило солнце. По сходням поднимались потные матросы, взвалив на спину мешки с антрацитом. И лица и тела были в черной пыли. Уголь хрустел на зубах и под ногами в кубриках и коридорах. «Ходи веселей! — орало обалдевшее начальство. — Давай шевелись!» На флагманском корабле оркестр играл гвардейские марши, и раскаленные медные трубы сверкали как на пожаре.

Наконец уголь загрузили. Сделали большую приборку. Все помещения окатили забортной водой, отдраили, отлопатили, корабли стояли готовые к дальнейшему плаванию, но адмирал решил дать короткий отдых.

Однажды тихим утром машинный квартирмейстер Петр Кузяев сошел на берег. В белой форменке с синим воротником, в белых брюках, он спрыгнул на стенку, и ему показалось, что земля упруго качнулась под ногой. Плескало море. Вокруг застыла сонная тропическая тишина.

Вдоль самого берега стояли навесы с угольными брикетами. Пахло разогретым антрацитом. Рядом помещалась таможня, и два таможенных чиновника под тентом лениво пили воду со льдом.

Кузяев поправил бескозырку в белом чехле и неторопливо двинулся в город по аллее, усаженной косматыми пальмами, мимо белой губернаторской виллы, застывшей в зеленой тени, мимо кабачка «Кафе де Пари», где уже сидели офицеры с эскадры, все в белых кителях, в пробковых шлемах, и шумно разговаривали.

В тот же вечер он писал письмо в Калужскую губернию в деревню Сухоносово, пытаясь передать все свои впечатления.

«Добрый день или вечер. Здравствуйте, дорогие родители: отец Платон Андреевич и мамочка Аграфена Кондратьевна. Низкий поклон из далекой стороны.

Здравствуйте, братья, Илья Платонович, Иван Платонович и Сергей, здравствуйте, сестры, Аннушка, Пелагея и Василиса Платоновна с детками и супругом Василием. Привет и слова сердечные всем сродственникам Кузяевым, в первую голову Петру Егоровичу, Михаилу Егоровичу и Васятке, как они там, дорогие наши, живут в Москве…» Далее Петр Платонович перечислял других своих родственников, чтоб ни у кого не было обиды. Эту часть письма пропускаем. Затем: «А земля здесь, на Мадагаскаре, чистый чернозем. Чего ни воткнешь, все тебе растет. Бананы да ананасы едим, как репу. Картошки мало и дорога, а капусты, к примеру, вовсе и нету. Квашеной не знают. Тоскуем по щам. Капусту заготовлял наш кронштадтский морской госпиталь, так вся вспухла от жары. Пять бочек за борт, одна — в дело. У вас сейчас морозы, лежит снег, а здесь теплынь. Скот ходит нагульный, а роги разлетом, считай, в сажень, чудно. Много трудов кладем в походе на подлого неприятеля с верой в победу, да и как оставить отечество в поругании, сами небось понимаете, чего натворили япошки…»

Последняя фраза наверняка написана для Платона Андреевича, большого патриота, воспитывавшего сына в высоких мыслях. Все Кузяевы, что служили в драгунах и кавалергардах по конной части за веру, царя и отечество, живот свой не щадили, и Петру Платоновичу наверняка хотелось показаться отцу.

Уже пал Порт-Артур, это знали и в Носси-Бэ, и в Сухоносове. Задача 2-й Тихоокеанской эскадры усложнялась. Остатки русского флота на Востоке были затоплены на артурском рейде, и нельзя уже было надеяться ни на чью помощь. Только на самих себя, да еще с таким адмиралом. Может, Петр Платонович искренне верил в победу, кто скажет теперь. Наверное, так. Но только в Носси-Бэ вся эскадра писала письма. Писал сам адмирал, несколько строк из его письма приведем чуть позже, писали старшие офицеры и младшие. Пожелтевшие страницы тех писем ныне хранятся в архивах. За окном проносятся машины. По весенним лужам, пришептывая, катит троллейбус. Надо приложить усилие, чтоб перебраться в тот давно прошедший день с его давно прошедшими тревогами…

«Говорят, что мы скоро уходим во Владивосток. Неправда. Идти туда после падения Артура, — пишет жене капитан I ранга Семенов, командир броненосца «Бородино», — идти в том составе, что мы имеем, бессмысленно: да мы, я в этом уверен, и не пойдем, даже соединившись с 3-м отрядом. После сдачи Мукдена, что принесли нам французские телеграммы, идти мы не можем; этого не должно быть, в противном случае это будет роковая ошибка».

«Адмирал, кажется, скоро совсем спятит, — пишет другой офицер, лейтенант Владимирский, — по ночам ему все чудится, что атакуют миноносцы, а в обращении с подчиненными дошел до того, что одного капитана II ранга схватил за шиворот. Вероятно, скоро начнет кусаться».

Писали, не таясь: впереди была смерть со славою или без, и плевать, если письма вздумают перлюстрировать для высшего начальства. Горе стране, вот так вот запросто, без жалости и без сожаления, пославшей своих сыновей на верную гибель! Дома должны были знать всю правду. Всю целиком!