Евгений Добровольский - Испытательный пробег

— В месяц я не уложусь.

— Вот видите, уже деловой разговор! Дадим два месяца. Соберите материал — Иерихон, твердыня Ханаана, должен пасть. Вы Игоря Степановича попросите, все Кузяевы на ЗИЛе работают, их там династия. Помогут. Большая сила.

Сам смотрит на меня тепло, ласково, и что бы он еще сказал, неизвестно, в кабинет заглядывает секретарша Юля.

— Арнольд Суренович, вас к директору!

— Хорошо. Весьма хорошо… Геннадий Сергеевич, мы договорились, посмотрите, как там обстояло с этим показателем.

Кабинет директора рядом, в той же приемной, следующая дверь. Арнольд Суренович — человек дисциплинированный, хорошо знающий нетерпеливый характер нашего верховного руководителя. Он кладет руку на мое плечо и незамедлительно, но совершенно без суеты выходит из кабинета. На прощание он говорит несколько ободряющих фраз, в частности, о династии Кузяевых — мне помогут! — и на этом теряет темп, потому что вновь возникает Юля, уже вся встревоженная, жаркая, щеки горят.

— Арнольд Суренович! Ну, вас же ждут!

— Да, да… — он вельможно расправляет плечи. — Передайте товарищу директору, — говорит он, — что я уже в пути.

Я возвращаюсь к себе, закуриваю и, вынув из двери ключ, чтоб никто случаем не побеспокоил, начинаю размышлять о том, что же можно почерпнуть мне на Московском автомобильном, где, к слову, я никогда раньше не был, и дома напротив совсем как корабли.

Сам любил повторять, что наука проверяется практикой. Делом. Ремеслом. Мечтой и историей. Это наивный взгляд, что мы первые и до нас никто ничего не делал. Тоже ведь умные люди жили, грамотные инженеры, специалисты. Негоже про них забывать. Сам хотел (намеревался) подкрепить мои выводы реальным опытом, установить тесную связь с предприятием, и про Кузяевых он не просто так вспомнил.

Месяц — срок оптимальный. Это не много и не мало, это только-только, чтоб познакомиться с заводом, и, когда длинноногие мальчики из технического отдела говорят, что кто-то за вечер взял да и написал столько-то там страниц сразу в отчет и хорошо получилось, я не верю. Вероятно, такое, в общем-то, возможно, почему нет, но у меня не получалось. Мне надо начинать издали, не скорохватом. Я должен согласовать, обсудить, прикинуть так и эдак, я — копуха, а поэтому вечером еду в Ленинскую библиотеку, долго ищу место на стоянке, чтоб отпарковаться, и по широкой мраморной лестнице под бронзовыми сияющими люстрами поднимаюсь в свой второй научный зал, где библиограф Сонечка, старинная моя знакомая — мы уже много лет друг друга знаем, — быстренько начинает подбирать мне материалы по истории Московского автомобильного имени Лихачева.

За то время, пока она подбирает, я успеваю спуститься по лестнице, как по трапу, в подвальный этаж в библиотечную столовую (в кают-компанию), пропахшую диетической пищей — разопрелой манной кашей и протертыми супами, быстро поужинать, после этого из темной курилки, где в густом табачном дыму натужно, как в шахте, воет вентилятор, я звоню домой, чтоб сказать жене: «Я сегодня поздно. Я в библиотеке».

— Тебе весело? — спрашивает она зловеще.

— Очень остроумно! Я тебе говорю — я в библиотеке! Срочное дело. — И тут я вспоминаю, вечером мы куда-то собирались. Не то в кино, не то в гости.

Рушатся планы. Большие, маленькие. А как было у тех матросов и офицеров со Второй эскадры? Как они сообщали своим женам, что у них срочные дела? Они уходили в море, и впереди было сражение и, может быть, смерть, но в смерть не верилось. Хотелось жить, хотелось вернуться со славой…

Жена замолкает. Наверное, до нее доносится гул вентилятора, и легко решить (она подозрительная), что я звоню с улицы, стою в телефонной будке с разбитым стеклом, рядом присмиревшие, чтоб их слышно не было, мои дружки и этот Кузяев, конечно. А мимо в вечерних огнях как жизнь проносится автотранспорт. Нам весело. Нам бодро. Нас где-то ждут. На хате. И потому мы спешим. Жена не верит в срочные дела и вешает трубку.

Я поднялся наверх, прошел вдоль бесконечного генерального каталога. Под ногами скрипели рассохшиеся дубовые паркетины. Потом до самого закрытия сидел не вставая. Горела лампа под стеклянным зеленым колпаком. Тихо, как волны, накатывающиеся на песчаный берег, шуршали страницы. В зале кто-то глухо кашлял. По ковровой дорожке справа от меня раздавались время от времени приглушенные шаги.

В тот первый вечер я прочитал, что завод заложили какие-то Рябушинские, московские купцы, ухари и «спортсмэны». Кто-то из Рябушинских грозился задавить революцию «костлявой рукой голода». Вспомнил. И еще вспомнил детство, кинотеатр «Новости дня» на Пушкинской площади. Моя строгая бабушка, когда я просил у нее еще рубль, говорила возмущенно: «Да что я тебе, Рябушинский, что ли!» Первый заводской директор, инженер Бондарев, ездил на автомобиле марки «Протос», но предпочитал лошадку. Возил его и Рябушинских шофер по фамилии Кузяев, который был одновременно и директорским кучером. «Родственник моего Игоря Степановича», — понимаю я, но кто он ему — дед, прадед, — не задумываюсь. Может, просто однофамилец. Скорей всего.

Потом будет второй вечер тоже в библиотеке и подшивка заводской многотиражки «Вагранка» за 29-й год, и там под фотографией лобастого паренька в темной косоворотке с двумя белыми пуговками на шее я прочитаю: «Секретарь комсомольской ячейки отдела шасси — лучший молодой ударник Степа Кузяев. На смотре молодых ударников ему присуждена первая премия».

«Отец Игоря, Степан Петрович», — определяю я, но к отчету по вопросам надежности это не имеет прямого отношения. Это для Игоря сюжет, пусть пишет роман: дед миллионщиков возил, а отец — лучший ударник.

— Игорь, — говорю я, — ты знаешь историю своей семьи?

— А то!

— Нет, в самом деле.

— Ну, не так чтоб досконально, но знаю.

— Давай разбираться, — предлагаю я.

— Давай, — соглашается он.

Пока все спокойно, или, по крайней мере, привычно, так точнее. Я собираю материалы, Игорь беседует с Арнольдом Суреновичем о высокой инженерной политике, выясняет в деталях, что же от нас требуется, что еще вставлять в годовой отчет. И все хорошо, «вполне нормальненько», — говорит Игорь, но в какой-то момент время накрывает нас и несет в историю. Море возникает. Темные силуэты кораблей на слепящем рейде, белая полоса прибоя у дальних островов. Синее небо, синее море, серьезные офицеры, расторопные матросы.

— Это отца надо спрашивать, — говорит Игорь. — Он вспомнит. Ты давай к нему двигай. Я его предупрежу.

— Договорились. Значит, завтра?

— Хоккей!

Третий день. Я вхожу в кабинет заместителя генерального директора производственного объединения «АвтоЗИЛ». Вхожу в обычный современный кабинет крупного заводского руководителя, по стенам — деревянные панели, полированные до блеска, у окна боком, так, чтоб свет падал слева, — широкий письменный стол, рядом — диспетчерский пульт с белыми, красными пластмассовыми клавишами, с цветными лампочками. На стене — в тяжелой дубовой раме портрет Ивана Алексеевича Лихачева, он в полувоенном френче с отложным воротником.