Евгений Добровольский - Испытательный пробег

Я спросил, кто это такие и по какому случаю сделан снимок, но Степан Петрович не расслышал моего вопроса.

В дубовом кузяевском буфете на самой нижней полке за сервизной супницей, купленной в сорок шестом году и потому именуемой «репарационной» (к слову, ею никогда не пользовались), лежал старый кожаный портфель, Степан Петрович когда-то бегал с ним в техникум. В портфеле лежат газетные вырезки, грамоты, красные орденские коробки, перехваченные аптекарскими резинками. Номер «Вагранки» с фотографией паренька в темной косоворотке тоже был там.

Старый портфель лег передо мной на плюшевую скатерть, и в шелесте пожелтевших страниц, в беззвучном мелькании кинокадров программы «Время» рядом в голубой кинескопной глубине, в шуршании автомобильных шин за приоткрытой балконной дверью пожилой человек Степан Петрович Кузяев начал рассказывать свою жизнь. В тот тихий вечер я первый раз поймал себя на том, что, если писать книгу, — и поверил вдруг, что напишу такую книгу, — нельзя менять ни одного факта и ни одной даты. Да и как можно что-то менять! Как можно сочинять человека! Его судьбу. Жизнь. Ведь биография каждого из нас — сколько раз я говорил об этом друзьям! — зависит от невыдуманных мелочей, на которые порой не обращаешь внимания. От имени, как оно звучит. От цвета глаз. От названия улицы, на которой жил. И все гороскопы не просто пустая блажь наивная, тут еще нужно очень и очень разобраться, заявлял я в запальчивости. Кто знает, как влияют фазы луны на формирование спиралей ДНК, носительницы нашей наследственности? Ведь влияет же луна на океанские приливы и отливы… Стоит ли удивляться, что у людей, родившихся в одно время года, есть общие черты характера? В апреле — одни, в августе — другие… Может, это от климата зависит, может, от солнечных бурь или иных космических событий, периодически повторяющихся?

Внизу возле лифта целовались молодые люди и не слышали моих шагов. Я вежливо кашлянул и бочком, бочком протиснулся мимо. Мой «жигуленок» стоял у подъезда под фонарем и лоснился, в темноте похожий на маленького слоненка, наигравшегося за день и прикорнувшего отдохнуть.

Я выехал на Автозаводскую. Слева осталась станция метро, давно уже закрытая. Там над табачными киосками горели ночные огни и расплывались в лужах возле автоматов для продажи газированной воды. Затем слева же потянулись стеклянные корпуса автозавода, я проехал мимо памятника Лихачеву у второй проходной, обогнал караван поливальных машин. Меня обдало тугой струей, пришлось включить дворники.

Нет, я не собирался ничего сочинять! Теоретическую базу окончательно я подвел, въезжая на Автозаводский мост. На траверзе горящего в ночи прозрачного насквозь универсама я понял, что вот она открывается, великая истина: мне и в самом деле становится очевидно, что каждый человек неповторим и писать можно лишь о том, что имело место на самом деле. Только так. И пусть сами события, факты и фактики говорят за себя. И мне было легко в ту ночь. Крылато мне было, и творческая моя жизнь представлялась в повседневном стрекоте пишущей машинки и славе читательских конференций, открывалась передо мной, залитая асфальтом, гладко укатанная троллейбусами, автобусами, расчерченная белой дорожной разметкой на три полосы — налево, направо и прямо под знак: «Начало главной дороги».

Попробуй придумай такое, рассуждал я, сам удивляясь своей удаче: отец возил Рябушинского, а сын стал заместителем генерального директора, и не где-нибудь, а на том же заводе! Скажут: натянуто, наивная символика какая-то, скажут, и улыбочки будут кислые, вот ведь фантазер какой, зачем ему это понадобилось. Но что, если сама жизнь строит сюжет. Катит по Москве первой гильдии купец Рябушинский, откинулся на мягкие подушки сиденья. Мелькают лужи, фонари. Ночь. А за рулем — дядечка в кожаной шоферской куртке с усами вразлет. Катит автомобиль, и оба седока не знают, участниками каких событий сделает их жизнь.

У Серпуховской заставы, где жил когда-то кулачный боец Чичков, пришлось долго ждать зеленой стрелки, чтоб повернуть на Мытную. Ночной регулировщик, прислонившись к своему желтому мотоциклу, с интересом наблюдал за моим долготерпением. Не было ни встречных, ни попутных. Я подумал о девушке в белом берете с фотографии. Кто она такая?

Наконец стрелка зажглась. Притормаживая, я проехал трамвайные пути, у наглухо закрытого Даниловского рынка включил ближний свет: Мытная лежала передо мной темная до конца, только где-то далеко-далеко мигали зеленые огоньки неприкаянного запоздавшего троллейбуса.

Было тихо, ветрено, я рулил себе и рулил и представлял, как утром, явившись в институт, в полукруглом холле на четвертом этаже встречу старичка Марусина, внештатного нашего консультанта по всем историческим вопросам.

В холле собирались посетители нашего информационного бюллетеня. Положительные герои, сутяги-правдоискатели, кого там только не было! Полярные капитаны, отставные матадоры, штурманы ГВФ, жокеи, пенсионеры-краеведы, ездившие на своих «Жигулях» и «Запорожцах» по местам боевой, трудовой и революционной славы, а потому интересовавшиеся общими вопросами автомобильного транспорта, которые успешно освещало наше скромное издание. Сиживал там и Марусин, маленький, сухонький старичок в шевиотовом костюмчике, бывший доцент педагогического института. Он курил «Приму», положив мятую красную пачку перед собой на стол.

«Доброе утро, — скажет он, вежливым кивком предлагая мне сесть рядом. — Над чем трудитесь? Чем порадуете в ближайшее время научную общественность и годовых подписчиков уважаемого вашего печатного органа?» Я церемонно поклонюсь. «Творческий застой». — «Ай-яй-яй… Какая невосполнимая потеря для родной автомобильной науки». Но если Марусин, как обычно, спросит, чем в данный момент мог бы быть полезен, нужно ответить, решил я: нужна машина времени… «Машина времени? Господи, какие пустяки… И это всего лишь… — обрадуется старичок и заерзает, задергается весь в лукавом восторге и в нестерпимом желании показать, что он ценит юмор и оценил шутку. — Смею спросить, с какого момента желаете начать круиз?»

На Смоленской у светофора слева от меня остановился таксист, наклонившись на сиденье, опустил стекло. «Парень, — попросил, — закурить дашь?» Я протянул ему сигарету. На мокром асфальте расплывались белые огни подфарников. От Бородинского моста снизу из темноты летел холодный ветер, и бетонная глыба гостиницы «Белград» казалась ледяной.

Я думал о завтрашнем дне, о том, с какого года начнется мое путешествие в историю. «С девятьсот пятого», — скажу я старичку Марусину. «С девятьсот пятого… — Он вскинет на меня серьезный взгляд. — С девятьсот пятого», — повторит так, будто внизу у институтского подъезда среди других автомобилей стоит внешне нечто подобное, но по существу совершенно иное — агрегат, именуемый машиной времени, и теперь он прикидывает, отправиться ли ему вместе со мной незамедлительно или сначала все-таки забежать на Центральный рынок купить творога и еще — в кулинарию.