Евгений Добровольский - Испытательный пробег

За три года до встречи в «Смоленске» Митю исключили из харьковской техноложки за участие в студенческих беспорядках. Он перевелся в Томский политехнический, но и там курса не закончил. Уволился в отпуск по семейным обстоятельствам и устроился помощником машиниста на железную дорогу. Тогда-то на каком-то из неведомых перегонов в жаркой паровозной будке ночью, а может быть, холодным синим утром, когда в окне белый пар клочьями летел под откос на мокрую зелень насыпи, зародилась у него идея создания новой дисциплины, которая может быть названа инженерной композицией, или искусством проектирования сложных машин и заводов. На этом они и сошлись с Нагелем. Оба понимали — самое главное сейчас дать ход русской промышленности. Индустрии. Машиноделанью. Создать свои машины.

— Машину нужно рисовать, я так понимаю, — говорил Митя, шагая по вытертой ковровой дорожке от фикуса до белой двери, за которой слышались звуки обычной гостиничной жизни. — Есть законы частностей, и есть законы целого. Это как в медицине, чем дальше вы отходите от общего представления об организме до отдельных его органов, а затем — до клеток, молекул и атомов, тем дальше вы уходите от живого к неживому, от чувства, от слова, от сложного прекрасного букета только к цинку, только к железу, к магнию, к элементам, растворенным в нашей крови, теряется понимание целого. Тут ведь не просто сложение частностей. Завод — не десять или двадцать мастерских, собранных вместе. Вижу прямую аналогию с искусством. Есть законы цвета, и есть законы картины в целом. А в музыке? Возьмем отдельный звук. Его можно препарировать сколько угодно. Но как бы глубоко вы ни изучили его, это не поможет и не упростит вашу задачу в написании оперы или симфонии. Или концерт вы сочиняете для фортепьяно с оркестром. В силу вступают другие законы. Законы складывания. Но не сложения!

— Любопытно, — согласился Строганов. — Завод — организм, это я понимаю, и машина — организм… Но Россия, мужицкая наша страна… Мы ведь деревенские. Оно, конечно, хорошо, но нам попроще чего. Без придури.

— Так-то все так, — заключил Макаровский, поправляя и без того аккуратный свой пробор. — При чем здесь автомобиль и уважаемый господин Нагель? Автомобиль — суровая реальность, а ваши мечты на нашей дикой почве иллюзорны.

— Автомобиль — оптимальная машина! В данный момент. Она потребует энергичных усилий, — продолжал Митя, одарив Макаровского снисходительным взглядом. — Она потребует оптимизма и большого творческого здоровья. Всего того, чего как раз нам не хватает! Автомобиль как точка приложения примет в себя массу составляющих. Металлургия, химия, электротехника… При Петре Первом такой точкой оказался флот, сегодня — автомобиль. Каждое время имеет такую индустриальную точку. Ее пропустить нельзя.

Так говорил Митя Бондарев, отставной студент, помощник паровозного машиниста Виндаво-Рыбинской железной дороги и автор журнала «Автомобиль».

Его первую статью об инженерной композиции Андрей Платонович печатать не стал. Но зачитал ее вслух своим сотрудникам и вызвал юношу к себе на Литейный, 36, оплатив дорогу за счет непредвиденных редакционных расходов. О чем уж они там говорили, вряд ли когда-нибудь удастся восстановить, но службу на железной дороге Митя оставил и опять же за счет щедрого Нагеля оказался в Бельгии на заводе «Фондю», где работал знаменитый инженер Жюльен Поттера, конструктор автомобилей. Это имя было хорошо известно и Строганову и Макаровскому.

— Если Жюльена пригласят к нам, здорово будет… Жюльен — голова!

— Так ведь кто пригласит? Кому строить русскую промышленность? Что надо, будут покупать у иностранцев…

— Господа! Господа, я не уполномочен, — сказал Митя, сдерживая радостную улыбку, — но есть предположение, что Русско-Балтийский вагонный завод в Риге собирается приступить к производству автомобилей.

— Ура! — сказал Мансуров и замахал руками, чтоб другие не начали кричать: все-таки они были не дома. Но где уж тут…

— Ура!

— Еще рано!

— Рано, поздно, но есть надежды, лед тронулся. Правление Руссо-Балта ассигнует большие суммы, — сказал Митя Бондарев.

Это было весной девятьсот пятого года в меблированных комнатах «Смоленск».

Далеко за Тверской заставой в дыму садилось желтое солнце. К ночи холодало. Из открытой форточки тянуло ледяной сыростью. «Ура!» — кричал Кирюшка Мансуров. «Ура!» — кричал инженер Строганов. Кричали от избытка молодой энергии и инженерного своего восторга, очень уж им хотелось, чтоб начали производить в родном отечестве свои автомобили, чтоб дело пошло. Стронулось. Наконец-то! И еще оттого кричали, что в душе, в самой середке, и верилось и не верилось, что так будет, так должно быть.

— Ну, наконец-то!

— Браво! Браво!

— Лед тронулся! И вот посмотрите…

— Вы не представляете себе всех последствий автомобилизации! Россия станет другой страной…

Между тем русская эскадра входила в Южно-Китайское море. Крепкий ветер поднимал тяжелую волну, черный дым из труб эскадренных броненосцев гнало в сторону, прижимало к воде. На мачтах флагманского «Князя Суворова» метались сигнальные флаги. Адмирал давал очередную взбучку.

Впереди была Цусима. Но слова этого еще никто на Руси не знал. Ни Кузяевы, ни Строгановы, ни Бондаревы… Никто. Оно еще не прозвучало во всем своем безумном ужасе. Но оно приближалось.

Цусима… Цусима… Цусима…

Старший Бондарев, тоже Дмитрий Дмитриевич, справный казак и кавалер, «Георгий» у него был и медаль за храбрость, полученная при форсировании Дуная, видел сына человеком военным. Да и как иначе.

В девяносто седьмом году в ночь на светлый день Дмитрия пресвятого князя Донского приснился ему вещий сон: возник перед ним чалый жеребец дивных статей, тонконогий англичанин, и на том на жеребце, наклонясь к луке, сидел бравый есаул. Алый башлык. Грудь в крестах. «Справа по три! Сабли — вон!»

По соннику лошадь — ко лжи. Но то в обычные дни, а в ангельские должно иначе, здраво рассудил Бондарев и обомлел, признав в том есауле своего Митьку! И все, с кем беседовал он в то утро и позже, соглашались, что сон сей вещий есть: не иначе, быть Митьке атаманцем, служить в Питере в конвое государя, те как раз в алых башлыках. И пошел, пошел!.. Только снег из-под копыт за царским возком. Хорошо бы так! Почет да и дело казацкое. Но сын определился в студенты. Это как понимать — стюдент, — маневр такой. Обидно…

— Ну, кем ты будешь, выучившись-то? — кричал Бондарев-старший, расхаживая по своему куреню. — Кем, скажи, отцеотступник! Перекати-поле… Прокляну!

— Инженером, папаня.

— Тоже дело для казака! Занятие определил. Чего гутаришь без смысла… Мань, послухай! Господи, помяни царя Давида и всю кротость его… Ласково те вопрос — зачем? — Отец щурил глаз. Золотая серьга посверкивала в ухе. — Растолкуй!