Римма Коваленко - Хоровод

— Можно, я возьму это маме?

Я замялась, губная помада Томкина.

— Пусть берет, — сказал Женька и задумался. — Медведя хочешь?

Медведя, сидевшего на подоконнике, Каролина долго рассматривала, прежде чем отнести в коридор. Медведь был куплен год назад на Женькино трехлетие, но поправить ничего уже было нельзя. Надо было раньше втолковать Женьке, что подарки не передариваются.

Пирог долго не остывал, я разрезала его на куски, разложила в тарелки, мы сидели и дули каждый в свою тарелку, пока Женьку не осенило:

— Давайте его положим в холодильник.

— Горячее нельзя в холодильник, — объяснила ему я.

Каролина засмеялась.

— Горячий пирог в холодильник! Ха-ха-ха. Он у вас глупый, ничего не понимает.

От обиды и растерянности, я все-таки хватила горячего пирога, скривилась, и Каролина, увидев это, уже не смеялась, а визжала от удовольствия. Что же это такое? Я отодвинула от себя тарелку и сказала ей:

— Женя не глупый. Добрый человек не может быть глупым. А вот когда человек смеется над чужой неловкостью или бедой, это не только глупо, но и жестоко.

Я говорила с ней как со взрослой, и она ничего не поняла.

— Пирог надо, чтобы он сначала остыл, а потом ставить на стол, — сказала она назидательно. — Когда моя мама делает пирог, он у нее всегда сначала остынет, потом уже его едят…

Не пекла ее мама пирогов, я это знала от Викентьевны. Впрочем, мама ее не поощряла и вымогательства. Уходя от нас, Каролина застыла возле столика в прихожей.

— Можно медведь и шапочка побудут у вас? Это будет мое, но полежит у вас. А губную помаду я возьму, скажу маме, что нашла.

Она опустошила нас. Непонятно, как это случилось, но после ее ухода мы с Женькой потеряли интерес не только друг к другу, но и ко всему на свете. Женька стал плакать, придумал, что у него болит нога. Ходил по комнате, волоча то одну, то другую ногу, раздражаясь, что я не жалею, не лечу его. Когда он стал топать «больными» ногами и грозить, что расскажет родителям, как я его не любила, а любила Каролину, я не выдержала, сказала ему, чтобы не прикидывался, поберег свои ноги: «Если так стучать, то и здоровые заболят». Кончилось тем, что он сел у двери и, подвывая, стал причитать: «Мамочка Томочка, папочка Боречка, куда вы уехали, зачем бросили своего Женечку». Сердце мое от этих стенаний переворачивалось, но что я могла поделать? Покаяться? «Дорогой внучек, перестань плакать, не буду тебя больше мучить»? Выручил звонок. Но сначала он меня смутил: еще не легче — кто-то из соседей не выдержал, поспешил на помощь несчастному ребенку.

Пришла Викентьевна. Лицо бледное, в глазах испуг.

— Пропала Каролинка!

Я ее успокоила.

— У нас она была. Домой пошла. Вы с ней разминулись.

Викентьевна отчитала меня:

— Разве так можно? Вы бы хоть позвонили. Я ведь где только не была — искала.

В квартиру она не вошла, постояла у порога, посверлила укоризненным взглядом и ушла. Я посмотрела на часы и через пятнадцать минут позвонила ей.

— Все в порядке? Видели Каролину?

— Здесь она, — ответила Викентьевна, — я по ней сердце надрывала, с ног сбилась, искала, а она явилась как ни в чем не бывало и даже извинения не попросит. Пирогом вашим все платье вымазала, в карман его положила без бумажки. Маме свой пирог припрятала. А чтобы Викентьевну угостить, на это у нее ума нет.

Викентьевна по-прежнему воевала с Каролиной, обижалась, обличала ее. А я в тот день слишком устала и от пирога, и от визита Каролины, и от Женькиных причитаний, поэтому сказала то, что совсем не надо было говорить:

— Вы слишком много сил кладете на девочку, вряд ли это ей и вам на пользу.

В трубке долгое молчание.

— А вы разве мало сил кладете на своего внука? Вон какой он у вас сытенький!

Я не стала ей говорить, что у Каролины есть мать и наверняка хорошая мать, если ребенок ее так самозабвенно любит. Просто у матери нелегкая жизнь, а у девочки нелегкий характер. Но скоро все изменится к лучшему: Каролину приняли в балетную школу, там режим, питание, обучение, и не стоило ее терзать в эти оставшиеся дни. Я сказала Викентьевне другое:

— Сытенький — это не главное. Женя, как я убеждаюсь, растет добрым. И вряд ли это результат усилий взрослых. Как получаются добрые, как жадные, не знаю.

— Зато я знаю, — сказала Викентьевна. — Если к ребенку с добром, то и он добрый. А если с камнем, то и он как камень. Вот она сейчас сидит, слушает, что я говорю, а глаза мышиные, ну просто съели бы меня. А за что? За то, что я волновалась, искала по дворам и квартирам. Мать ведь ее понятия не имеет, где она шлендрала.

Воспитательницей, конечно, она была чудовищной, и я не удержалась:

— Викентьевна! Побойтесь бога: разве можно при девочке так говорить о матери? И потом — «глаза мышиные». Она же запомнит, всю жизнь будет думать, что глаза у нее маленькие, некрасивые.

— Про мать не надо, — согласилась Викентьевна, — а про глаза я специально говорю. Хуже нет, когда человек думает о себе, что он красавец. Навидалась я этих красивых. Лицо выставит, фигурой вихляет, а молодость пройдет, и понять ничего не может, чего эта красота счастья не принесла.

Всякая жизнь затягивает. В понедельник, оставив Женьку у крыльца детского сада, я не села в трамвай, а пошла к троллейбусной остановке, которая была в километре от этого места. Впервые заботы предстоящего рабочего дня не трогали меня, словно это был не понедельник, и я вышла просто пройтись, подумать, разобраться в чем-то более главном. «Сытенький». Непонятным образом это слово больно ударило меня, хотя Викентьевна наверняка имела в виду «толстенький». Томка не росла «сытенькой». Мы жили с ней вдвоем, так же, как Каролина и ее мать, и так же в нашей жизни была Викентьевна. Она научила Томку вязать, вышивать и мыть шею так, чтобы вода не стекала за воротник. Но только ли этому научила? И знает ли сама Томка, чему научила ее я, чему люди, а чему конкретно Викентьевна? Перед выпускным вечером в школе дочь моя оказалась без белого платья. Не то чтобы не было денег, а так, проморгали, упустили сроки, и, конечно, я расстроилась: что же теперь делать? Томкина подруга Марина принесла ей белую прозрачную блузку и какую-то розовую с неровным подолом юбку. Томка облачилась в этот наряд, и сердце мое сжалось. Я не сказала ей, что самое ужасное в этом наряде была спортивная майка, которая просвечивала через прозрачную блузку. Марина тоже это видела и тоже пощадила подругу. На рассвете они вернулись, уставшие, счастливые, со свернутыми трубочкой аттестатами в руках. Я прижала к себе Томку и сказала: «Ну почему мы с тобой не умеем жить? Ни платья у тебя хорошего, ни рубашки». — «Не в этом счастье», — отмахнулась Томка. И до сих пор у нее счастье «не в этом». Когда, провожая их в поездку на теплоходе, я спросила, сколько стоят путевки, Томка весело стрельнула глазами в Бориса и ответила: «Полторы дубленки».