Римма Коваленко - Хоровод

Здесь я услышала, что тревога — болезнь старости. Сказал все тот же Волков. Когда он отвлекается от своих биологических теорий, то говорит умно и интересно. Я поверила ему. В тот же вечер, как только стала накатывать на меня тревога, которая всегда была замешена на сердечной боли, обиде и страхе, я сказала себе: «Болезнь. Приступ. Изволь с этим бороться». Поднялась, набросила платок на плечи и вышла из номера. Фонари на столбах освещали участок пансионата, лес казался нестрашным и нереальным, как в мультфильме. Я прошла к центральной аллее и увидела, что дорога, ведущая в деревню, тоже освещена фонарями. И пошла по дороге. Была теплая майская ночь. Справа от дороги светился огнями хозяйственный двор нашего пансионата — котельная, гараж, мастерская. По асфальту этого двора двигалась мужская тень и разговаривала сама с собой. Я догадалась, что это сторож. Подошла поближе, прислушалась.

«Подумаешь, тысяча рублей, — бормотал он, — да я ее тебе достану хоть завтра. Почему это у меня не может быть тысячи? Могу поспорить…»

Все это звучало без ругательств, без пьяных ноток, и я, послушав его, окликнула. Мужчина приблизился, не старый, чуть за пятьдесят. Но здесь, в деревне, я это уже заметила, все они спешат выглядеть старше. И этот тоже: зимняя шапка по глаза, валенки с галошами, плечи подняты, будто ежится от холода.

— Кто ж такая, — спросил, — из этих?

— Из этих, из этих. А вы здесь работаете?

— Сторожую. А вы в деревню неужель направились?

— Сама не знаю. Вышла и пошла.

Ответ его развеселил.

— А я вот тут. Люди спят, а я песни пою.

— Песню не слышала. Разговаривали вы с кем-то про тысячу.

— С Васькой говорил. Сродный брат жены. «Запорожца» старого хочу у него купить за тысячу. А он не верит, что есть у меня деньги.

— А они есть?

Он задумался, ответил не сразу.

— Двести рублей есть. У Марты, у жены, еще триста припрятано. Надо бы к ним столько же — пятьсот. — Он сверкнул в мою сторону острым насмешливым взглядом. — Не одолжите?

Так это было все фантастично: ночь, фонари и этот сторож, разговаривающий сам с собой, что я не стала ни его, ни себя разочаровывать.

— Одолжу. На какой срок?

Вопрос не застал его врасплох.

— На два года. Буду отдавать по двадцатке в месяц.

Мы договорились, что завтра я принесу ему деньги. Днем съезжу в райцентр, в сберкассу, а вечером вручу их ему. Уходя, спросила:

— Где же ваш свояк Василий, с которым вы разговаривали?

— Где же ему быть? Дома спит.

Утром я вспомнила свой ночной альтруизм и расстроилась. Ни имени, ни фамилии человека не знаю, какой-то Васька ему не верит, а я разлетелась. Но пути назад были отрезаны, да и модная аутогенная терапия уже спешила на помощь: «Видимо, у старости не одна болезнь. Кроме тревоги, есть еще и жадность. Возьмешь у него расписку, никуда не денется, отдаст. А уж в самом крайнем случае проживешь без этих денег. Пятьсот рублей, конечно, звучит, но, с другой стороны, это всего двадцатка в месяц, обойдешься».

Но в сберкассу я в тот день не поехала. У корпуса, когда шла на завтрак, меня остановила маленькая кругленькая женщина с плохо прокрашенными хной волосами. Она отвела меня в сторону и, опустив низко голову, так что мне видна стала ее рыжая с сединой макушка, сказала:

— Это правда, что вы мужу моему пятьсот рублей пообещали?

Это была жена сторожа. Марта.

— Да.

Она вскинула голову, в глазах была просьба.

— Ни в коем случае не давайте. Это же глупость, выдумка. Во-первых, мой брат не собирается продавать машину, он шутит так, выпьет бутылку и шутит. Во-вторых, мужу нельзя машину водить. Инвалид он, правая рука в локтевом суставе не гнется.

Я объяснила, как было дело. Марта хмуро выслушала меня, повернулась и пошла. Неподалеку на пеньке лежала белая куртка и колпак, она надела куртку, сунула колпак в карман и скрылась за дверью кухни. Убедил меня в ее правдивости «локтевой сустав». Если бы она сказала — «рука в локте не гнется», я бы усомнилась, что-то многовато «против» у этой машины: и никто ее не продает, и водить ее нечем.

Вечером ко мне в номер явился сторож. В костюме, в новых ботинках. Обветренное лицо чисто выбрито. Он покашлял, отвернув голову к плечу, сел в кресло и с укором уставился на меня.

— Вот так, — прервала я молчание, дескать, ничего не попишешь, не получилось.

— Нашли кого слушать, — сказал он, — откуда она чего знает?

— Но ведь это ее брат. А вы уверены, что он продает машину?

— При чем тут «уверены»? Тут такое дело, что Васька не уверен, что я могу выложить тысячу. Когда бы он эти деньги увидел, тогда бы и выяснился вопрос, продает или не продает. А что касается локтевого сустава, то это ерунда. Сдвинул в машине кресло назад — и управляй себе на вытянутых руках.

Я поглядела на его руки. Они лежали на подлокотниках кресла, правая казалась длинней левой. Не знаю, как сторож расценил мой взгляд, но он ему не понравился, голос его зазвучал враждебно:

— А что касается ваших денег, то я их теперь принципиально не возьму. Вы думаете, если имеете деньги, то имеете право не доверять, позорить человека?

Позорила его, видимо, Марта, но он свою злость перенес на меня. После этого разговора он всякий раз, увидев меня, сворачивает в сторону.

История с «полтысячей», так назывались в пересудах обещанные деньги, быстро обрела гласность. Мария с ног валилась от смеха, пересказывая, что говорят об этом в деревне. Даже о зеркале забывала. Вспомнив какую-нибудь подробность, она взмахивала тряпкой и валилась в кресло или на диван.

— Это же с вашей стороны, Ольга Андреевна, какая-то малахольность и больше ничего. Он бы вам долг выплачивал, в этом вы не сомневайтесь, но Марта бы вам окна повыбивала. В этих Зайках бабы такие ревнивые, а Чепчик у них числится в мужчинах первого сорта.

Мария закатывалась, представляя, возможно, как Марта бьет мне окна, а я не могла унять ее, сказать что-нибудь веское в свое оправдание. Одно мне стало ясно: здесь поссориться легче, чем подружиться.

— А почему его прозвали Чепчик?

— Откуда мне знать, — ответила Мария, — я ведь нездешняя.

Она ничего не говорила о своем прошлом. Но Клава сказала как-то, что Мария из Молдавии. «Отец армянин, а мать молдаванка. Вот у нее кровь и играет». Но вряд ли это так, фамилия у нее русская. «Господи, да она, наверное, уже пять фамилий сменила, — сказала Клава, — разве вы по ней этого не видите?»

По ней ничего этого не видно. Яркие щеки, блестящие карие глаза, нежная девичья шея на округлых крепеньких плечах. Неудивительно, что она от себя в зеркале глаз оторвать не может. Меня не раздражает ее привязанность к зеркалу, я сама любуюсь ею и не понимаю, почему в деревне ее красота не котируется. «Если, к примеру, пойдет на танцы, — говорит Клава, — и в клубе будет хоть десять приезжих, та обязательно из этих десяти прилипнет к ней самая шваль». Клава постоянно ее осуждает и в глаза ей говорит: «Размотаешь молодость, а потом что?» — «А потом вырою в лесу ямку, закидаюсь ветками, — беззаботно отвечает Мария, — и усну навеки».