Римма Коваленко - Хоровод

Клава глядит на нее, вздыхая. Сама она свою молодость не размотала. Вышла замуж за шофера, родила двоих детей, а потом муж «задурил» с медсестрой из райцентра, ушел к ней. «Целый год мучил, туда-сюда мотался, — это уже в пересказе Марии, — и уехал к матери в Кировскую область. Недавно Клавка письмо от него получила».

Клава пришла ко мне с этим письмом, прочитала вслух. Меня резанула в нем фраза: «Если дашь слово, что детей больше не будет, то сойдемся, мне вернуться ничего не стоит».

— Не хотел второго ребенка, — объяснила Клава, — с него и началось. Делай аборт — и все. А мама меня поддержала. Сказала: «Он все равно тебя бросит, так хоть дети останутся».

Мне трудно говорить с Клавой, не могу согласиться с тем, что человек в двадцать шесть лет смирился со своей невезучей женской долей.

— Ты его любила, Клава?

— Еще чего не хватало! Сволочь такая. Год его нет, а я еще в себя не пришла. Он же и ту, медсестру, чуть до петля не довел.

— Что же ты ему ответишь?

— Уже отписала. Сашенькину карточку послала и на обратной стороне большими буквами ответ: «Вот кого ты хотел изничтожить».

Клава и Мария работают через день. В первой половине дня уборка номеров, которых на двух этажах двенадцать, после обеда — дежурство. В чем оно заключается, никто не знает. В тех домах, где на этажах общие душевые, комнаты отдыха, дежурным работы хватает, а у нас номера — однокомнатные квартиры, как в обычном городском доме.

Клава убирает номера быстро, пылесос у нее ревет с редкими передышками. Развесив на веревке перед крыльцом чистые мокрые тряпки, она уходит домой. Возвращается к вечеру, снимает высохшие тряпки, подбирает на лестнице волковские окурки и ждет тетю Пашу, каменную неразговорчивую женщину, которая дорабатывает недостающий до пенсии год тем, что спит ночью в дежурке.

Мария уборку разводит до вечера. То из одного, то из другою номера доносится ее беспечный смех. Но, видимо, не во всех номерах имеются зеркала, потому что из некоторых она выкатывается быстро. Из номера Васильковой почти молниеносно. Однажды я спросила:

— Василькова, наверное, убирает сама, очень уж быстро ты там управляешься.

Мария задумалась.

— Нет, просто от нее уже не поступает никакого мусора.

В это утро Мария пришла необычно деловая и молчаливая. Прошла в ванную и стала там тереть порошком кафель на стенах.

— Ольга Андреевна, — донесся оттуда ее голос, — вы пройтись не собираетесь?

Кажется, она меня выпроваживала.

— Могу пройтись, если ты настаиваешь, — мне показалось, что она затевает генеральную уборку.

— Да ладно, все равно увидите.

Мария вышла из ванной на свет, и я схватилась за сердце. Вся левая щека от глаза до подбородка представляла собой сплошной черный с фиолетовым отливом синяк.

— Что это?

— Заработала.

Она храбрилась, но губы дрожали. Я подошла поближе. Слава богу, глаз не затронут.

— Надо замуж выходить, — сказала Мария, — а то прибьют во цвете лет и веточками раньше времени закидают.

— Надо, Мария, ответственней относиться к жизни. Красивая, молодая. Что тебе в этих тряпках и венике? На стройку бы пошла, в колхоз в бригаду. О тебе бы стихи писали.

— Ладно уж вам, «стихи». Скажите лучше, женился бы на мне, к примеру, Волков, если бы вы ему об этом намекнули?

Не знала я, хоть убей, не знала, что на это ответить. Не было в моей жизни никого, похожего на Марию.

— Зачем тебе это? И ему зачем?

— Покоя хочу, — сказала Мария, — дома своего. И чтоб человек был, пусть хоть старый-престарый, только бы жалел, любил. А ребенка можно и чужого взять.

— Сколько тебе лет, Мария?

— Двадцать.

Я уже знала, с чего все ее несчастья и синяки.

— Ждать не умеешь. Торопишься, хватаешь сырое, потом корчишься. Нет в тебе чувства опасности.

— Ой, не надо, — поморщилась она, — с пьянки у меня это все. Тело завеселеет, и все нестрашно. А где они, трезвые? Что-то я этих молодых трезвых не вижу. Внук ваш — сосунок, а и тот с бутылкой да с девочкой под кустиком.

Она сразила меня.

— Не надо так, Мария. Это очень жестоко и несправедливо.

Но ее уже несло.

— А вы будто не знаете! Им что, природа нужна? Они понятия не имеют, что такое природа. У всех одно на уме. И в ваше время так было, и сейчас.

Она нанесла мне удар покрепче того, что оставил след на ее лице. Пол подо мной закачался. Но это еще было не все.

— Клава сказала, что подписи на вас собирают.

Я сразу догадалась, что за подписи. В пансионате время от времени какая-то неустановленная личность сочиняла письма-жалобы, а потом листок плавал по рукам, обрастая подписями. Содержание этих писем почему-то было всегда направлено на изоляцию нашего дома от внешнего мира. То это была жалоба на соседний пионерский лагерь, который своими горнами и песнями нарушает тишину, то на собак — рассадник антисанитарии, — приезжающих с гостями, то на транспорт, пересекающий участок пансионата по пути в деревню и обратно. Теперь вот в поле коллективной нетерпимости попал мой Женька со своей компанией.

— Что они там написали?

— Я не читала, мне Клава сообщила.

Она уже хорошо знала меня.

— Если поедете в город, купите в аптеке свинцовой примочки. Говорят, помогает от синяков.

— От синяков, — не удержалась я, — есть только одно лекарство — хорошее отношение к себе. Поняла?

— Поняла, — подбитый глаз посмотрел на меня с таким укором, что мне стало не по себе. — Обиделись за своего внучека…

На станции ощущение, что я вырвалась из какого-то плена, в который сунулась добровольно, накатило на меня. Я вглядывалась в лица старых людей: живут, как птицы, без всяких расписаний — подъем, завтрак, обед и так далее. И жалобу на них в худшем случае напишет какой-нибудь одиночка-сквалыжник, а не почтенный коллектив. Если бы сердце мое не сжималось от страха за Женьку, я бы, приехав в город, прямо с вокзала пошла бы в кино или в парк, так активно и радостно было чувство свободы.

Возле своей бывшей двери я не стала доставать ключи, позвонила. Открыла Валентина Григорьевна, изобразила радость. Теплый запах дома, в котором обитает маленький ребенок, хлынул на меня. Света оторвала свой тяжелый задик от пола, встала на колени, выпрямилась и пошла ко мне, тряся на ходу вытянутой вперед ручкой. Словно, встречая меня, уже и прощалась. Я подняла ее, круглый байковый животик уткнулся мне в щеку, и я поняла, что моя нежность к ней — совсем другая, не та, какая была вот к такому же маленькому Женьке.

— А ваши могут не скоро прийти, — сказала Валентина Григорьевна, — вы бы с вечера позвонили.

Я вошла в свою комнату, перешедшую Женьке. Поглядела на его житье-бытье. На столе — раскрытая книга. Драйзер, «Американская трагедия». Может, великие писатели обучат его тому, к чему ни я, ни его родители не знали, как подступиться.